Изгнанник. Каприз Олмейера - Конрад Джозеф

Олмейер жадно набросился на рис, но внезапно застыл с ложкой в руке, внимательно глядя на дочь.

– Ты слышала, полчаса назад мимо проплывала лодка? – спросил он.

Девушка быстро глянула на отца и подалась в сторону от света, встав спиной к столу.

– Нет, – медленно ответила она.

– А она была. Наконец-то! Дэйн, собственной персоной. Я успел переговорить с ним, он отправился к Лакамбе и сегодня к нам не придет. Обещал, что будет завтра. – Он проглотил еще ложку и добавил: – Я почти счастлив, Нина. Впереди показался конец длинной дороги, которая уведет нас прочь от этого жалкого болота. Скоро мы уберемся отсюда, я и ты, моя дорогая девочка, и тогда…

Олмейер поднялся из-за стола и уставился перед собой, словно созерцая некое волшебное видение.

– И тогда мы будем счастливы – ты и я. Будем жить в богатстве и почете далеко отсюда и забудем эту жизнь, эту борьбу, эту нищету!

Он подошел к дочери и ласково провел ладонью по ее волосам.

– Жаль, что приходиться доверяться малайцу, но должен отметить, этот Дэйн – настоящий джентльмен. Настоящий джентльмен, – повторил он.

– Ты позвал его сюда? – спросила Нина, не глядя на отца.

– Конечно! Отчалим послезавтра, – радостно отозвался Олмейер. – Не стоит терять ни минуты. Ты рада, детка?

Нина была почти с него ростом, но Олмейеру нравилось вспоминать ее ребенком, когда они были друг для друга всем на свете.

– Рада, – очень тихо ответила дочь.

– Разумеется, ты и представить себе не можешь, что нас ждет впереди, – оживленно продолжал Олмейер. – Я ведь и сам не был в Европе, но так часто слушал рассказы матери, что представляю себе все как наяву. Мы заживем на славу, вот увидишь.

Он еще постоял рядом с дочерью, вглядываясь в свое тайное видение, а потом погрозил крепко сжатым кулаком в сторону спящего поселка.

– Ну что, друг мой Абдулла! Посмотрим, кто кого, после стольких лет! – Он перевел взгляд на реку и уже спокойнее сказал: – И снова гроза. Что ж! Никакой гром не помешает мне сегодня наконец-то выспаться. Спокойной ночи, малышка, – шепнул он, целуя дочь в щеку. – Сегодня ты что-то грустишь. Завтра будешь повеселее, да?

Нина слушала отца с непроницаемым лицом, все так же глядя полуприкрытыми глазами в ночь, которая все сгущалась по мере того, как пришедшая с холмов туча стирала звезды, превращая небо, лес и реку в почти осязаемую темную массу. Легкий бриз утих, но далекое ворчание грома и слабые отсветы молний предупреждали о надвигающейся грозе. Девушка со вздохом повернулась к столу.

Олмейер улегся в гамак и уже почти уснул.

– Забери лампу, Нина, – сонно пробормотал он. – Тут полно мошек. Иди спать, доченька.

Но Нина, потушив свет, снова вернулась к балюстраде веранды. Облокотившись о перила, она исступленно вглядывалась в сторону Пантая. Замерев в давящей тишине тропической ночи, с каждой вспышкой молнии она видела, как лес на обоих берегах реки гнется под яростным напором надвигающейся бури, дальний плес вскипает белой пеной, а черные тучи рвутся на причудливые куски, оседая почти на верхушки мятущихся под ветром деревьев. И хотя вокруг нее пока царили тишина и покой, она слышала дальний рев ветра, шум проливного дождя, рокот бушующих волн взбудораженной штормом реки. Все ближе и ближе гремел гром, яркие вспышки молний сменялись ужасающей чернотой. Когда гроза подошла к месту, где река разделялась на два рукава, дом затрясся от ветра, дождь забарабанил по крыше из пальмовых листьев, громовые раскаты слились в сплошной рокот, а непрерывное сверкание молний озарило бурную воду, несущую сломанные ветки деревьев, клонящихся под напором жестокой и безжалостной силы.

И пока отец мирно спал, безразличный как к бешенству стихии, так и к своим собственным надеждам и неудачам, друзьям и врагам, дочь стояла неподвижно, с каждой вспышкой молнии внимательно и тревожно всматриваясь в широкую гладь реки.

Глава 2

Пойдя навстречу неожиданному требованию Лингарда, Олмейер согласился жениться на малайке, не зная, что в тот день, когда девочка потеряла родных и обрела белого отца, она дралась не хуже остальных на борту прау и не бросилась в воду вместе с другими выжившими только из-за серьезной раны на ноге. Лингард обнаружил ее на палубе под грудой убитых и умирающих и перенес на корму «Молнии» перед тем, как поджечь и пустить по течению пиратскую лодку. Девочка оставалась в сознании, и в безмятежной тишине тропического вечера, наступившей следом за жаркой схваткой, следила, как все, что было ей дорого в ее суровой жизни, все, что она любила как могла, уплывает в дыму и реве пламени. Заботливые руки занимались ее раной, но девочка не обращала на них внимания. Она лежала на палубе и молча, внимательно провожала глазами пылающую могилу отчаянных пиратов, к которым была так привязана и которым так помогла в борьбе с грозным Повелителем Моря – Раджой Лаутом.

Легкий бриз мягко подгонял бриг к югу, и гигантский сноп света и пламени становился все меньше и меньше, пока не замерцал на горизонте, как заходящая звезда. Вот звезда зашла, и лишь густой полог дыма какое-то время отмечал то место, где только что пылал огонь. Потом исчез и дым.

Девочка понимала, что вслед за уплывающим костром уходит и вся ее прошлая жизнь. Теперь она пленница – в дальних краях, у чужих людей в новом, непонятном и, скорее всего, опасном мире. Четырнадцати лет от роду, она сознавала свое положение и пришла к выводу, единственно возможному для малайской девушки, стремительно зреющей под жарким солнцем и сознающей свою притягательность, о которой так часто слышала лестные отзывы храбрых молодых воинов из команды отца. Неизвестность пугала ее, в остальном она приняла свою судьбу, по обычаю своего народа, достаточно спокойно. Та даже казалась ей довольно естественной – разве она не дочь воина, захваченная в плен во время битвы, и разве не должна она в таком случае по праву достаться победившему радже? Даже очевидная доброта грозного старого моряка росла, по ее мнению, из его восхищения пленницей. Это льстило ее самолюбию и смягчало муки случившейся с ней беды. Возможно, знай она о высоких стенах, тихих садах и молчаливых сестрах монастыря в Самаранге, куда вела ее судьба, она бы искала смерти взамен того ужаса, каким стало для нее будущее заключение. Но в воображении своем она рисовала картину, типичную для малайской женщины: чередование тяжелой работы и яростной любви, интриги, золотые украшения, домашнее хозяйство и то колоссальное, хоть и скрытое влияние, которое является одним из неотъемлемых прав женщины у полудиких народов.

Однако участь девушки в руках старого морского волка, ведомого порывом души, приобрела странную и гнетущую для нее форму. Она тяготилась всем: несвободой, учебой, чужой верой, – всей своей новой жизнью, скрывая ненависть и презрение под маской молчаливой покорности. Она легко овладела чужим языком, но в непривычной религии, которой учили ее добрые сестры, поняла очень мало, быстро заучив только самые суеверные моменты. Она кротко и ласково звала Лингарда отцом во время его коротких и бурных визитов, будучи уверена, что капитан – огромная и страшная сила, которую следует всячески умилостивить. Разве не он ее повелитель? И на протяжении этих долгих четырех лет она лелеяла надежду увидеть в его глазах расположение к ней, чтобы в конечном счете стать его женой, советчицей, подругой. Мечты эти были разбиты «указом» Раджи Лаута, даровавшим Олмейеру богатство, на которое тот так надеялся. Одетая в ненавистное европейское платье, привлекшая внимание всего батавского общества, юная новобрачная стояла перед алтарем рядом с незнакомым хмурым белым юношей. Олмейеру было противно и очень хотелось сбежать. Лишь вполне оправданный страх перед свежеобретенным тестем и забота о собственном благополучии удержали его от скандального шага. Однако произнося клятву верности, он уже прокручивал в голове планы, как в более или менее обозримом будущем избавиться от малайской красавицы. Она же усвоила из монастырского воспитания достаточно, чтобы понять, что по законам белых станет Олмейеру подругой, а не рабыней, и решила вести себя соответственно.