Александр Дюма - Графиня де Шарни
Кучер захлопнул дверцу, забрался на козлы и, пустив лошадей вскачь, помчался сквозь лабиринт улиц от Шатле к бульвару Дев Голгофы; оттуда фиакр покатил в сторону Бастилии и остановился на углу улицы Сен-Клод.
Едва фиакр стал, как дверца распахнулась со стремительностью, свидетельствующей о почтительности и усердии кучера.
Калиостро жестом пригласил Жильбера выйти первым. Выходя вслед за ним, он спросил у кучера:
— Тебе нечего мне сообщить?
— У меня есть для вас важные сведения, монсеньер. Если бы мне не посчастливилось с вами встретиться, я явился бы к вам сегодня вечером для доклада.
— Говори.
— То, что я имею сообщить монсеньеру, не должно стать достоянием постороннего.
— Тот, кто нас слышит, не совсем посторонний, — с улыбкой возразил Калиостро.
Жильбер из скромности отошел в сторону.
Однако он не мог запретить себе поглядывать вполглаза и слушать вполуха.
Он увидел горькую улыбку Бальзамо, слушающего доклад кучера.
Тот дважды упомянул имя маркиза де Фавраса. Когда доклад был завершен, Калиостро достал из кармана двойной луидор и хотел дать его кучеру.
Тот отрицательно покачал головой.
— Монсеньеру известно, — возразил он, — что верховная вента запрещает нам брать за доклады деньги.
— А я плачу тебе не за доклад, а за провоз, — отвечал Бальзамо.
— Раз так, я готов принять, — согласился кучер.
Он взял луидор со словами:
— Спасибо, монсеньер; вот мой день и окончен.
И легко вскарабкавшись на козлы, он ударил лошадей кнутом, оставив Жильбера в изумлении от того, что он только что видел и слышал.
— Ну что, вы зайдете, дорогой доктор? — спросил Калиостро; он уже некоторое время держал дверь распахнутой, а Жильбер будто и не собирался входить.
— Да, разумеется! — воскликнул Жильбер. — Прошу прощения!
И он переступил через порог, оглушенный и пошатывающийся словно пьяный.
XXVIII
И СНОВА ОСОБНЯК НА УЛИЦЕ СЕН-КЛОД
Однако читатели знают, что Жильбер прекрасно умел владеть собой. Проходя через большой пустынный двор, он пришел в себя и поднялся по ступенькам крыльца столь же твердым шагом, сколь неуверенно переступал через порог.
Впрочем, он уже знал дом, куда входил, потому что побывал там в ту пору своей жизни, о которой сохранил в сердце волнующие воспоминания.
В передней он встретил того самого немца-лакея, кого видел здесь шестнадцать лет тому назад; лакей стоял на прежнем месте и был одет в такую же, как прежде, ливрею; но, так же как Жильбер, как граф, как сама передняя, он постарел на шестнадцать лет.
Фриц — читатели помнят, что именно так звали достойного слугу, — с первого взгляда определил, куда хозяин хотел бы проводить Жильбера, и, торопливо распахнув две двери, замер на пороге третьей, желая убедиться в том, не будет ли от Калиостро каких-нибудь дополнительных приказаний.
Третья дверь вела в гостиную.
Калиостро жестом дал Жильберу понять, что он может войти в гостиную, и, кивнув Фрицу, отпустил его.
Он только прибавил по-немецки:
— Меня ни для кого нет дома до нового приказания.
Затем он повернулся к Жильберу и продолжал:
— Я говорю так с лакеем не для того, чтобы вы не поняли, я знаю, что вы говорите по-немецки; но дело в том, что Фриц — тиролец, он понимает немецкую речь лучше, чем французскую. Ну, а теперь прошу вас садиться, я весь к вашим услугам, дорогой доктор.
Жильбер не удержался и с любопытством огляделся, поочередно останавливаясь взглядом на том или ином предмете или картине, служившими украшением гостиной; он словно вспоминал окружавшие его вещи.
Гостиная была точно такой же, как раньше: те же восемь картин старых мастеров были развешаны по стенам; кресла, обтянутые вишневым камчатым шелком, поблескивали, как прежде, золотым шитьем в полумраке, царившем в комнате благодаря плотным занавесям; большой стол работы Буля стоял на прежнем месте, а круглые столики с севрским фарфором были все так же расставлены между окнами.
Жильбер вздохнул и уронил голову на руку. Интерес к настоящему был на некоторое время вытеснен воспоминаниями о прошлом.
Калиостро смотрел на Жильбера, как, должно быть, Мефистофель взирал на Фауста в ту минуту, когда немецкий философ имел неосторожность предаться в его присутствии своим мечтам.
Неожиданно раздался его резкий голос:
— Вы как будто узнаёте эту гостиную, дорогой доктор?
— Да, — отвечал Жильбер, — я вспоминаю о своих обязательствах, данных вам в этой самой комнате.
— Да что вы, это все пустое!
— Признаться, странный вы человек, — продолжал Жильбер, не столько обращаясь к Калиостро, сколько говоря сам с собою, — и если бы всемогущий разум позволил мне поверить в магические чудеса, о которых нам поведали поэты и авторы средневековых хроник, я мог бы подумать, что вы волшебник, как Мерлин, или делаете золото, как Никола́ Фламель.
— Да, для всего мира я таков, а для вас, Жильбер, — нет. Я никогда не пытался поразить вас своими фокусами. Как вы знаете, я всегда старался вам помочь докопаться до сути вещей, и если вам случалось увидеть, как на мой зов истина из своих глубин показывается несколько приукрашенной и не такой голой, как обычно, то это лишь оттого, что, как истинный сицилиец, я люблю мишуру.
— Вы помните, граф, что именно здесь вы вручили сто тысяч экю несчастному мальчишке-оборванцу так же легко, как я подал бы нищему монетку в одно су.
— Вы забываете нечто более невероятное, Жильбер, — серьезно проговорил Калиостро, — мальчишка-оборванец вернул мне эти сто тысяч экю за вычетом двух луидоров, истраченных им на одежду.
— Юноша был честен, только и всего, а вот вы были тогда просто великолепны!
— Жильбер! Разве не легче быть щедрым, нежели честным; разве не легче дать сто тысяч экю, имея миллионы, — чем вернуть эти сто тысяч, не имея за душой ни единого су?
— Возможно, вы правы, — ответил Жильбер.
— Кстати сказать, все зависит от расположения духа, в котором человек находится в ту или иную минуту. Тогда я только что пережил самое большое горе всей моей жизни, Жильбер; я ничем не дорожил, и если бы вы в тот момент попросили у меня мою жизнь, я думаю — да простит мне Господь! — что я отдал бы ее вам так же легко, как те сто тысяч.
— Значит, вы можете быть несчастливы так же, как прочие люди? — спросил Жильбер, с изумлением взглянув на Калиостро.
Калиостро вздохнул:
— Вы говорите о воспоминаниях, навеянных на вас этой гостиной. Если бы я вам сказал, что́ эта комната напоминает мне… но нет! Раньше чем закончился мой рассказ, я бы окончательно поседел! Поговорим о чем-нибудь другом. Пусть минувшие события спокойно спят в своих саванах, в забвении — то есть в прошлом, в их могиле. Поговорим о настоящем, даже о будущем, если угодно.
