Александр Дюма - Графиня де Шарни
Это явилось настоящей победой королевской власти, потому что преступления против нации, подпадавшие под закон военного времени, выносили на рассмотрение суда, подведомственного королю.
Первое преступление, переданное на рассмотрение в Шатле, и оказалось тем самым делом, о котором мы рассказывали.
В тот же день как закон был утвержден, двое убийц несчастного Франсуа были повешены на Гревской площади, не подвергаясь другому суду, кроме общественного обвинения, поскольку преступление их было известно всем.
Третьим обвиняемым был вербовщик Флёр-д’Эпин (о нем мы уже упоминали); его судили в Шатле обычным порядком; он был разжалован, осужден, отправился той же дорогой, по которой ушли те двое, и вскоре догнал на пути к вечности двух своих товарищей.
Оставалось рассмотреть два дела: откупщика Ожара и главного инспектора швейцарцев Пьера Виктора де Безанваля.
Это были преданные двору люди, и их дела поспешили передать в Шатле.
Ожар был обвинен в том, что предоставил средства, из каких камарилья королевы оплачивала в июле войска, стоявшие на Марсовом поле; Ожар был малоизвестен, его арест не вызвал шума; черни он был безразличен.
Оправдательный приговор Шатле не повлек за собой поэтому никакого скандала.
Оставался Безанваль.
Это было совсем другое дело: его имя было более чем популярно в худшем смысле этого слова.
Именно он командовал швейцарцами у дома Ревельона, в Бастилии и на Марсовом поле. Парижане еще помнили, что Безанваль во всех трех случаях атаковал толпу, и теперь народ не прочь был отыграться.
Двор передал в Шатле четкие указания: король и королева любой ценой требовали отменить смертную казнь Безанваля.
Только эта двойная защита могла его спасти.
Безанваль сам признал себя виновным: после взятия Бастилии он бежал, был арестован на полпути к границе и препровожден в Париж.
Когда его ввели в зал, почти все присутствовавшие встретили его гневными выкриками.
— Безанваля на фонарь! На виселицу Безанваля! — неслось со всех сторон.
— Тихо! — кричали судебные приставы.
Тишину удалось восстановить с большим трудом.
Один из присутствующих, используя минутное затишье, великолепным баритональным басом прокричал:
— Я требую, чтобы его разрубили на тринадцать кусков и разослали по одному в каждый кантон!
Однако, несмотря на тяжесть обвинения, несмотря на враждебность публики, Безанваль был оправдан.
Возмутившись оправдательным приговором, один из находившихся в зале написал четверостишие на клочке бумаги, скатал из него шарик и бросил председателю суда.
Тот подобрал шарик, разгладил листок и прочел следующее:
Вы в силах доказать, что и чума есть благо.
Оправдан Безанваль, Ожара — оправдать.
Легко подчистить лист, но вы-то — не бумага:
Бесчестья вам не смыть, оно на вас опять.[8]
Четверостишие было подписано. Это было еще не все: председательствовавший огляделся и стал искать глазами автора.
Автор стихов стоял на скамье и размахивал руками в надежде привлечь внимание председателя.
Однако тот опустил перед ним глаза.
Он не осмелился отдать приказание о его аресте.
Автором четверостишия был Камилл Демулен — тот самый, что в саду Пале-Рояля, взобравшись на стул и размахивая пистолетом, призывал народ к восстанию и символом его выбрал зеленый каштановый лист.
Один из тех, кто торопился вместе со всеми к выходу и кого, судя по платью, можно было принять за простого буржуа из Маре, обратился к своему соседу, положив ему руку на плечо, хотя тот, казалось, принадлежал к более высокому классу общества:
— Ну, господин доктор Жильбер, что вы думаете об этих двух оправдательных приговорах?
Тот, к кому он обращался, вздрогнул, взглянул на собеседника и, узнав его в лицо, как перед тем узнал голос, ответил:
— Это вас, а не меня надо об этом спросить, учитель; ведь вы знаете все: прошлое, настоящее, будущее!..
— Я полагаю, что, после того как этих двух виновных оправдали, остается лишь воскликнуть: «Не повезет невиновному, который окажется третьим!»
— А почему вы решили, что вслед за ними здесь будут судить невиновного и осудят его на смерть? — спросил Жильбер.
— По той простой причине, — с присущей ему иронией отвечал его собеседник, — что в этом мире так уж заведено: хороших людей наказывают вместо плохих.
— Прощайте, учитель, — сказал Жильбер, протягивая руку Калиостро (по нескольким произнесенным словам читатель, без сомнения, узнал великого скептика).
— Почему «прощайте»?
— Потому что я тороплюсь, — с улыбкой объяснил Жильбер.
— На свидание?
— Да.
— С кем? С Мирабо, Лафайетом или королевой?
Жильбер остановился, с тревогой вглядываясь в Калиостро.
— Знаете ли вы, что я вас иногда боюсь? — проговорил он.
— А ведь я, напротив, должен был бы подействовать на вас успокаивающе, — заметил Калиостро.
— Почему?
— Разве я вам не друг?
— Надеюсь, что так.
— Можете быть в этом уверены, а если вам нужно доказательство…
— Что же?
— Пойдемте со мной, и вы получите такое доказательство: я сообщу вам о проводимых вами тайных переговорах такие подробности, о каких не знаете вы сами.
— Послушайте! — воскликнул Жильбер. — Вы, может быть, посмеетесь надо мной, пользуясь в этих целях одним из привычных трюков; но меня это не смущает: обстоятельства сегодняшнего дня столь серьезны, что, если даже сам Сатана предложит мне внести некоторую ясность, я охотно соглашусь. Итак, я готов следовать за вами куда угодно.
— Можете быть совершенно покойны, это рядом, место вам знакомо; впрочем, разрешите, я возьму вон тот свободный фиакр; в таком костюме я не мог воспользоваться своим экипажем.
И он зна́ком приказал остановиться кучеру фиакра, проезжавшего по противоположной стороне набережной.
Когда фиакр поравнялся с ними, оба собеседника в него сели.
— Куда везти, хозяин? — спросил кучер, обращаясь к Калиостро, словно догадавшись, что, несмотря на его простое платье, именно этот человек везет своего спутника, куда считает нужным.
— Сам знаешь куда, — отвечал Бальзамо, подав кучеру знак вроде масонского.
Кучер изумленно взглянул на Бальзамо.
— Простите, монсеньер, — ответил он зна́ком на знак, — я вас не узнал.
— Зато я тебя узнал, — уверенно и высокомерно заметил Калиостро, — потому что сколь бы многочисленны ни были мои подданные, я знаю их всех до единого.
