Владимир Зазубрин - Алтайская баллада (сборник)
Через всю эту движущуюся улицу от его кабинета тянулись сотни чутких нервов-проводов. У него сотни добровольных осведомителей, штат постоянных секретных агентов, и вместе с каждым из них он подглядывает, подслушивает, хитрит. Он постоянно в курсе чужих мыслей, намерений, поступков. Он спускается до интересов спекулянта, бандита, контрреволюционера. И туда, где люди напакостят, наносят грязь, обязан он протянуть свои руки и вычистить. В мозгу по букве вылезло и кривой лестницей вытянулось иностранное слово (оно за последнее время вязалось к нему) а-с-с-е-н-и-з-а-т-о-р. Срубов даже усмехнулся. Ассенизатор революции. Конечно, он с людьми дела почти не имел, только с отбросами. Они ведь произвели переоценку ценностей. Ценное раньше – теперь стало бесценным, ненужным. Там, где работали честно живые люди, ему нечего было делать. Его обязанность вылавливать в кроваво-мутной реке революции самую дрянь, сор, отбросы, предупреждать загрязнение, отравление Ее чистых подпочвенных родников. И длинное это слово так и осталось в голове.
…Мудыня, Боже – оба закаленные фронтовики, верные, истинные товарищи. У обоих ордена Красного Знамени. Иван Никитич Смирнов знал их еще по восточному фронту и про них именно он сказал: «С такими мы будем умирать…» Но водка? А сам? И какое значение все мы – я, Мудыня, Боже, ну все, все… Да, какое значение имеем все мы для Нее?
И это письмо отца. Два дня как получил, а все в голове. Не свои, конечно, мысли у отца… Представь, что ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью осчастливить людей, дать им мир и покой, но для этого необходимо замучить всего только одно крохотное созданьице, на слезах его основать это здание. Согласился бы ты быть архитектором? Я, отец твой, отвечаю – нет, никогда, а ты… Ты думаешь на миллионах замученных, расстрелянных, уничтоженных воздвигнуть здание человеческого счастья… Ошибаешься… Откажется будущее человечество от «счастья», на крови людской созданного…
Нетерпеливо кашлянул нетерпеливый Ян Пепел, Срубов вздрогнул. К столу подошел, в кресло сел, пригласил сесть Пепела машинально. Слушал и не слышал того, что говорил Пепел. Смотрел на него пустыми, отсутствующими глазами.
Когда Пепел сказал, что было нужно, и поднялся, Срубов спросил:
– Вы никогда, товарищ Пепел, не задумываетесь над вопросом террора? Вам когда-нибудь было жаль расстрелянных, вернее, расстреливаемых?
Пепел, в черной кожаной тужурке, в черных кожаных брюках, в черном широком обруче ремня, в черных высоких начищенных сапогах, выбритый, причесанный, посмотрел на Срубова упрямыми, холодными голубыми глазами. И свой тонкий, с горбинкой, правильный нос, четкий четырехугольный подбородок – кверху. Кулак левой руки из кармана булыжником. Широкая ладонь правой на кобуре револьвера.
– Я есть рабочий, ви есть интеллигент. У меня есть ненависть, у вас есть филозофий.
Больше ничего не сказал. Не любил отвлеченных разговоров. Вырос на заводе. Десять лет над головой, под ногами змеями шипели ремни, скрипели зубы резцов, кружил голову крутящийся бег колеса. Некогда разговаривать. Поспевай повертывайся. Скуп стал на слова. Но приобрел ценную быстроту взгляда. Перенес в душу железное упорство машины. С завода ушел на войну, а с войны – в революцию на службу к Ней. Но рабочим остался. И на службе в кабинете слышал шипящее ползанье приводных ремней, щелканье зубчатых колес жизни. В кабинете, как в мастерской, за столом, как за станком. Писал безграмотно, но быстро. Стружками летела бумага с его стола на стол машинистки. Трещал звонок телефона, хватал трубку. Одно ухо слушает, другое контролирует стук машинки. Перебой, остановка – кричит:
– Ну, пошла, пошла машина. Живо!
– И в телефон кричит:
– Карошо. Слушаю.
На ходу распоряжения агентам, на ходу два-три слова посетителям. Быстро, быстро. Некогда сидеть, много думать у машины. На полном ходу завод.
Вот и сейчас, после Срубова, у себя посетителя схватил глазами как клещами, в кресло усадил – в тиски сжал. И пошел, пошел вопросами, как молотками.
– Что? Благонадежность? Карошо. А советвласть сочувствуете? Вполне? Карошо. Но будем логичны до конца…
И Пепел написал на бумаге то, чего не хотел сказать при машинистке.
«Кто сочувствует советвласти, тот должен ее помогать давать. Будите у нас секретный осведомитель?»
Посетитель оглушен, бормочет полуотказ-полусогласие. А Пепел уже его заносит в список. Сует ему написанный на машинке лист – инструкцию секретным осведомителям.
– Согласны? Карошо. Прочтите. Дадим благонадежность.
Конечно, он ему и не думает доверять, как не доверяет десяткам других сотрудников. И работу каждого из них он обязательно проверяет, контролирует. За два с лишком года работы в Чека у него выработалась привычка никому не верить.
А в кабинет к Срубову шмыгающими, липнущими шажками, кланяясь, приседая, улыбаясь, заполз полковник Крутаев. Обрюзгший, седоусый, лысый, в потертой офицерской шинели, сел по одну сторону стола.
Срубов по другую.
– Я вам еще из тюрьмы писал, товарищ Срубов, о своих давнишних симпатиях к советской власти.
Полковник непринужденно закинул ногу на ногу.
– Я утверждал и утверждаю, что в моем лице вы приобретаете ценнейшего сотрудника и преданнейшего идейного коммуниста.
Срубову хотелось плюнуть в лицо Крутаеву, надавать пощечин, растоптать его. Сдерживался, грыз усы, забирал в рот бороду. Молчал, слушал.
Крутаев слащавой улыбкой растянул дряблые губы, вытащил из кармана серебряный портсигар.
– Разрешите? А вы?
Полковник привстал, с раскрытым портсигаром потянулся через стол. Срубов отказался.
– Сегодня я вам докажу это, идейный товарищ Срубов и проницательнейший предгубчека.
Срубов молчал. Крутаев руку в боковой карман шинели.
– Полюбуйтесь на молодчика.
Подал визитную фотографическую карточку. Одутловатое, интересное лицо, погоны капитана. Владимир с мечами и бантом.
– Ну?
– Брат моей жены.
Срубов пожал плечами:
– В чем же дело?
– А его фамилия, любезнейший товарищ Срубов.
– Кто он?
– Клименко. Капитан Клименко – начальник контрразведки армии.
Срубов не дал кончить.
– Клименко?
Крутаев доволен. Старческие тухнущие глаза замаслились хитрой улыбкой:
– Видите, можно сказать, родного брата не щажу.
Срубов записал подробный адрес Клименко. Фамилию, под которой он скрывался.
Уходя, Крутаев небрежно бросил:
– Да, уважаемый товарищ Срубов, дайте мне двести рублей.
– Зачем?
– В возмещение расходов на приобретение карточки.
– Ведь вы же ее у себя дома взяли.
– Нет, у знакомых.
– У знакомых купили?
Крутаев закашлялся. Кашлял долго. На лбу у него надулись синие жилы. Толстый лоб побагровел. Глаза заслезились, покраснели. У Срубова руки на мраморном пресс-папье. В голове – поднять, размахнуться и полковнику в висок. Тот наконец прокашлялся.
