Владимир Прасолов - Золото Удерея
И был прав. Тот не спал, хотя делал вид, что спит. Он не был связан, но и не был свободен. Он не был свободен уже сутки и за это время многое понял. Он понял, что попал в капкан, самому же себе и расставленный. Понял, что стал не нужен тому, кому служил преданно, как собака, всю жизнь. По чьей воле убивал. Теперь же, когда вот он, рядом, тот, кто хочет спросить его за жизни им отнятые, ему не его, защищая свою жизнь, убить хочется. Нет. Ему хочется за горло взять Никифорова, и не просто взять, а заглянуть в его черную душу и вытряхнуть ее из него. Но он сделает это сам. Ему помощники ни к чему. Эти двое, дурни, поверили ему. Ну, почти поверили. Семен, собака, глаз не смыкат, а невдомек им, что живы они, пока еще ему нужны. Там, в зимовье, не смог он топор в руки взять, ноги связанные затекли и не слушались, а то еще там бы порешил он их. Потом прикинул, Никифоров не дурак, не один будет, тот же Матана с ним. Вот тут-то они и сгодятся до поры, а там посмотрим. Нужны они ему пока! Нужны! И Матана вовремя подвернулся, теперь Фрол для Матаны враг, потому как с ним, а Магана для Семена, как выяснилось, должник и кровник! Во как оно завернулось! Поглядим еще, кто в землю рылом раньше уткнется. Поглядим! Эх, дурни, могли бы спать спокойно, зарезать их он уж давно мог, нож со стойбища в рукаве. Какие с них сторожа!
Косых вздохнул, повернулся на бок, отвернувшись от огня. Семен встал, подкинул пару сучьев в огонь и отошел в темноту. Вернувшись, подсел к костру и закурил. Он поглядел на Косых: «Не спит, гад, притворствует. Ничё, я тебя не упущу, если б не Федор, давно уж землю бы нюхал…»
Косых заворочался и сел.
— Чего не спишь?
— Да не спится под твоим присмотром, ты ж мне в затылке взглядом, поди, дырку высверлил.
— Я б тебе уже давно ее сделал, кабы не Федька Кулаков.
— Не грозись, знаю и пощады от тебя не жду, но свое обещание сполню, выслобожу Федьку, уж говорил про то. Другое хочу спросить. Ладанка та, что к золоту водит, у тебя?
— Тебе она уже не пригодится…
— Взглянуть хотел, ради чего столько крови пролито… нешто впрямь указует на жилу, а?
— Указует, но только добрым людям.
— Покажи.
— Да нет ее у меня.
— А где ж она?
— Потерял, пока от тебя бегал.
— Врешь.
— Может, и вру, токо не видать тебе ее николи.
— Покажи, Семен, любопытно, что это за штуковина такая.
— Сказал же, нету ее у меня. Довольно об этом, спать ложись.
— А давай я посторожу, а ты поспи. Мне уже не хочется, вон, скоро заря…
— От кого ж ты нас сторожить будешь, от себя, что ли?..
— А ты чё, меня сторожил? Ну, Семен, слову моему не веришь, я ж мог в деревне уйти от Фрола, а не ушел.
— Куды б ты делся, Пахтину в руки?
— В тайгу бы ушел.
— Ладно, не ушел так не ушел, мы тоже слово держим — живешь же!
— И на том спасибо.
Фрол открыл глаза и повернулся к ним. Посмотрев на одного, потом на другого, прорычал:
— Мужики, уймитесь, а?! Нешто спать неохота?
— Вот, бери пример, — прошипел Косых, усмехаясь, и тоже улегся спать.
Солнце уже было высоко, когда они проснулись. Вернее, проснулся Семен, у еле тлевшего костра, кроме него, никого не было. Он вскочил на ноги и увидел Косых и Фрола. Они мылись, раздевшись по пояс, в ручье. Семен, облегченно вздохнув, пошел к ним.
— Утро доброе!
— Доброе, доброе, присоединяйся, — ответил Фрол. — Ох, хороша водица, всяка нечисть ее боится!
Вскоре они уже ехали каменистой тропой, все дальше уходя в золотую северную тайгу. К вечеру, обойдя приисковые участки, углубились в кедровые боры. Здесь было людно. Уродил кедр этим летом. Лохматые кроны усыпаны гроздьями. Ветви, не выдерживая, ломались от ветра. То и дело со свистом проносились с высоты и зарывались бесследно в мох тяжелые смолистые шишки. Две или три бригады трудились на добыче ореха. Еще издали слышны были гулкие удары колотов о кряжистые стволы да веселые девичьи голоса. Били шишку мужики, да еще и не всякий мужик способен с хорошим колотом управиться. Этакий деревянный молот с двухметровой рукоятью из сухого елового тонкомера — по крепости на излом ни с чем не сравнить — и чурка березовая, сырая, пуда три весом, на него через «ласточкин хвост» насаженная. Вот на плече от ствола к стволу и носит его боец по таежным буреломам да камню. И бьет, с ходу упирая конец в корневище, со всего маха в ствол, от чего сотрясает его, и сыплет испуганное дерево плоды свои на землю, сбрасывает, чтоб не били его больно. Смоляными ранами весь кедрач по осени плодородной страдает, потому и рожает, верно, редко, раз в два-три года, пока не залечит их да про них не забудет. А без ореха тяжко на Ангаре. Кедровое масло и на сковородках скворчит и в лампадках светит. Потому урожайный год — удача, а сама заготовка — праздник для деревни. Заранее проведывают кедровые урочища. От бурелома чистят, от пожаров лесных ограждают. Большим биваком стоят бригады. Девки да бабы шишку в широкие фартуки собирают, так и снуют возле бойцов. С фартуков в мешки «хохотунчики» сыплют, подымешь такой мешочек в рост человека — обхохочешься. С мешков лошадьми в срубы, по бору с умом расставленные, развозят и ссыпают. А тут уже старшее поколение трудится, старики ребристыми терками шишку мнут, размочаливают. Бабы на ситах орех от пятака[7] да ости отделяют, и летит тот орех по ветру, от души швыряемый совками в широкий завес, и скатывается чистым и полновесным, а вся шелуха да пустышка на землю падает. В ней и остается, место не занимая, не мешая здоровому зерну дышать да гнили в нем не заводиться. Все в этом нехитром промысле продумано. Вот бы людей так, перед тем как в мир выпустить, через сита…
— Здесь на бережку, у излучины и остановимся, с дороги нас не видать, а мы их сразу заметим, — сказал Косых, съезжая по косогору к речке.
— Вот кака ты у нас краса, залюбуешься, — приговаривала Ульяна, расчесывая волосы Анюты.
Анюта действительно быстро шла на поправку. Раны зажили и не беспокоили ее, она все больше набиралась сил, и уже не раз ее звонкий смех радовал старца. Федор не отходил от Анюты, они были вместе весь день, и только поздно вечером Ульяна уводила Анюту в свою половину, и он оставался один. Этим вечером Федор вышел к костру, у которого сидел старец.
— Добрый вечер, — поклонился он Серафиму.
— Садись, сынок, поправь огонь.
Федор подбросил несколько веток и подгреб уголья. Пламя взметнулось искрами и весело затрещало, облизывая сухие еловые ветки. Легкий дым, поднимаясь, таял в кронах могучих сосен, сквозь которые сияла полная луна, затмевая своим светом звезды.
— Что, скучаешь? — спросил отец Серафим, заглядывая в глаза Федора.
