Наталья Павлищева - Дмитрий Донской
В разговорах с купцами да с тверским князем все казалось легко и просто: Михаил Александрович получит великое княжение, он, Иван Вельяминов, всю власть над Москвой, а купцы, что так щедро ссужали деньгами, — пушные и медвяные закрома Руси. Ничего страшного в последнем Иван не видел, на Руси пушного зверя столько, что и купцам хватит, и самим останется.
А теперь вдруг стало страшно. И ехать страшно, и с купцом общие дела иметь тоже. Но обратного пути нет, теперь только вперед. На Москве им с Митькой не ужиться, князь сам выбрал свою долю. Не перечил бы Ивану Васильевичу, глядишь, и усидел бы на резном креслице в Мономаховой шапке. А на нет и суда нет. Не Вельяминова то вина, что не смог Димитрий миром с богатыми боярами Вельяминовыми жить! Не знал сверчок свой шесток, пусть попоет в другом месте. Иван даже милостиво решил, что посадит Дмитрия со всем его выводком в Переяславле, ежели этот город ему так нравится. Но сначала, конечно, попозорит всяко и красавицу Евдокию на коленях ползать заставит!
Такие решительные думы прибавляли уверенности в себе. Все казалось возможным и даже не таким уж трудным. Вон как Некомат уверен, между словами сумел Иван уловить, что не впервой сурожанин Мамая деньгами ссужает, и к власти темник не без их помощи пришел… Да… деньги великая сила!
Никита впервые уехал так далеко, хотя вовсе не понимал насколько. Даже долгий путь из Твери в Орду не воспринял именно как дорогу, все казалось — просто путешествуют. Осознал, только когда оказался в самой Мамаевой ставке. Там все было иным. Прежде всего вонючим. Как бы ни пахло в отцовском доме, где тоже неделями стояла скотина, а в самый мороз случалось забирать и овец, но такой вони он никогда не нюхал.
— Чем это так воняет? Точно навоз жгут?
Иван Вельяминов невесело рассмеялся:
— Верно, это кизяки горят.
Действительно, от костров поднимался удушливый смрад горевших сушеных кизяков. Пахло п о том множества лошадей, их навозом и чуть горьковатой степной пылью. Она поднималась от огромного количества людских ног и копыт, безостановочно топтавшихся по земле, и из-за отсутствия ветра висела в воздухе. В неподвижном мареве спряталось бело-желтое солнце.
Никита заворчал:
— Это здесь сдохнешь от вони…
Вельяминов зло сузил глаза:
— Ты, Никита, придержи язык. Здесь многие русский понимают, не довел бы до беды своими словами.
— А чего, у них всегда так? — все равно не выдержал Никита.
— Всегда! — отрезал Иван Васильевич. — И замолчь, тебе сказано! Чтоб я от тебя больше и вздоха не слышал! Здесь за косой взгляд можно башки лишиться, не то за лишнее слово. И себя под меч подведешь, и меня тоже!
У Никиты на языке вертелось спросить, почему раньше о такой страсти не предупредил, потом вспомнил, как сам же молил, чтобы с собой взял, потому как узнал, что отец опозоренной девки пригрозил ее саму в дом не пускать, а виновника позора лишить того самого, чем набедокурил. Поскреб пятерней затылок и придержал мысли невысказанными. У него вдруг появилось отчетливое чувство, что дружба с боярином до добра не доведет. Оглянулся на вельяминовского попа Герасима, который верно телепался за своим хозяином сначала в Тверь, а теперь вот за тридевять земель к басурманам. Герасим, кажется, как начал сразу за Тверью креститься, так и не переставал. Спрашивать его о чем-то было без толку.
Сзади подъехал Некомат. Иван с тревогой оглянулся на нежданного приятеля:
— Где Мамай-то, спросил?
— Да вон там, это его шатер…
Так началась странная и тяжелая жизнь в Орде. Вельяминов боялся всего — не то сказать, не так глянуть, не так поклониться. И от этого с каждым днем становился все злее, а на ком зло срывать, как не на Никите? Вот и хлебнул бедолага сполна боярского недовольства. Но и ругательски ругая Никиту, Вельяминов никогда не говорил худого о Мамае, а однажды осторожно предупредил, что здесь и шатры имеют уши.
Мутило Никиту от всего, но что мог поделать? Видел, что и самого Ивана Васильевича тоже мутит, потому прощал незаслуженную брань. Но доколе здесь сидеть будут — этот вопрос Никита все же время от времени задавал боярину и всякий раз едва не получал зуботычину. Похоже, Иван Васильевич и сам не знал когда.
Некомат впутал его в такую свару, что теперь совсем не знаешь, где жить безопасно. На Москву хода нет, после того как вместе с этим льстивым волчарой переметнулся Иван в Тверь, а потом уехал в Орду, на Москве кроме топора ката ждать нечего. И это ему — Вельяминову, сыну тысяцкого и самому бывшему тысяцким! Проклятый Митька забрал у него все — сначала Евдокию, которую Иван было приглядел для себя; потом брата Миколу, тот князю в рот глядит и готов за него жизнь отдать; потом твердое положение тысяцкого, к которому Иван с детства себя готовил и твердо знал, что это его должность, а потом и вовсе Москву отобрал!.. И вот сидит Иван Васильевич Вельяминов в поганой Орде, нет, даже не Орде, а у темника Мамая в ставке, который вовсе и не чингизид и ханом зваться не может, и трясется от страха перед каждым самодовольным ордынцем, понимая, что его жизни ныне грош цена.
В Орде страшно не потому, что боярин пуглив, а потому, что зависит от прихоти Мамаевой, от его настроения, от того, что Некомат наплетет тому завтра. Тошно было и от сознания, как ловко поймал его проклятый сурожанин на крючок. Воспользовался обидой на князя Дмитрия, горькой и справедливой обидой Ивана Васильевича из-за отмены должности тысяцкого, сманил непонятно какими обещаниями в непокорную Тверь, привязал к себе так, что и не развяжешься теперь. Боярин пытался вспомнить, что ему нашептывал Некомат, и не мог, точно беленой опоили, о семье забыл, обо всем забыл, вспыхнул как мальчишка от несправедливой оплеухи и сорвался с места к противникам князя Дмитрия. Как теперь расхлебать?
Нет, Иван не примирился со своеволием молодого князя и обиды ему не простил, но получилось, что сам вычеркнул себя не только из московской жизни, но и вообще из русской. Даст ли Мамай снова ярлык Михаилу Александровичу? А если и даст, так что? Москва сильна, раз отобрала, еще раз повторить может. А Мамаю не до Москвы, топчется на месте, ханов то и дело меняя. Как надоумить темника на Москву идти?
Подумал и сам себе ужаснулся: да что ж это он, ополоумел совсем?! На Москву ордынцев кличет?! Вот до чего дружба с сурожанином довела, врагом своему отчему дому стал! Но другого не дано, не поддержит Михаила Тверского Мамай, тот сам с Дмитрием не справится. Куда ни кинь, всюду клин, и вышибать его нечем. Потому и скрипел ночами Иван Вельяминов, исходя злостью на Дмитрия Московского, на сурожанина Некомата, на Мамая и заодно на самого себя.
