Дарья Плещеева - Слепой секундант
— Послушай, сударь, — сказала Венецкая доктору по-французски. — Довольно тебе жить одному. Коли ты хочешь стать в свете своим, тебе нужно жениться на русской девушке и взять за ней богатое приданое. А ежели ты перейдешь из своей веры в православную… — графиня разъяснила Граве все преимущества этого брака: и сиротка будет пристроена, и доктор счастлив, и приданое попадет в хорошие руки, и карьера обеспечена.
Граве растерялся и не посмел возражать.
— Графине взбрело на ум, что она, приведя немецкую душу к православию, спасет свою собственную! Когда девица узнает, что за женишка ей приискала графиня, вместо кроткой сиротки явится разъяренная фурия! И как же мне теперь быть? — спрашивал он в отчаянии, хотя в отчаянии каком-то подозрительном.
— Ты бы сперва поговорил с девицей, — сказал, выслушав, Андрей.
Еремей в это время безмолвно покатывался со смеху, а Фофаня крестился и бормотал: «Господи Иисусе, милостив буди нам, грешным».
— А что говорить? Я с ней, когда вез ее к графине, говорить пробовал… Нос задирает! Ты ей — слово, она тебе — десять! Сиротка!
— Угомонись ты. И глянь, кто сидит за столом. Господь сжалился над нами, и мы изловили Евгению.
Граве, озабоченный сватовством, влетел и выкладывал свою беду, даже не раздевшись и не глядя по сторонам. Наконец он повернулся и увидел пленницу. Молчание затянулось.
— Это — Евгения? — спросил Граве. — Соломин, ты что-то путаешь. Это не она.
— Ты просто не узнаешь ее — столько лет спустя. Ты и тогда-то на нее не заглядывался, даже не вспомнил о ней. А теперь постарайся воскресить обрывки воспоминаний, — Андрей говорил спокойно, так, как положено приказывать подчиненному, который умен, надежен, но не сообразителен.
Еремей зажег лучину от свечки. Граве подошел к столу.
— Это не она, — уверенно повторил доктор.
— Как — не она?
— Я не узнал бы Евгению в лицо. Но ей тогда было столько же, сколько и мне. Мне же тридцатый год, ей — соответственно. А этой особе года двадцать два, не более. И еще — Евгения высока ростом, а эта — правильного дамского сложения, невысока… Еремей Павлович, что тут у вас творится? — спросил Граве. — Кажется, не я один угодил в переделку.
— У дома Венецкой изловили, — Еремей укачал на пленницу. — Ну ей-богу, все совпадало! А вишь ты…
— Пусть так! — стоя лицом к темной стенке, сказал Андрей. — Пусть не Евгения. Но эта особа похитила Машу и околачивалась возле особняка Венецких, чтобы выследить Гиацинту. — Андрей не мог признать себя виновным в недоразумении, и его это раздражаю безмерно.
— Нет, я как раз Машу искала, — возразила пленница. — Я матушке Леониде слово дата, что со мной она будет безопасна. Я думала, что эти два бездельника, Решетников и Вяльцев… Вперед будет мне наука: не всяк, кто в гостиной романсы поет, достоин доверия! Разве могла я знать, что эти два щеголя — пьянчужки, каких свет не видел?! При мне-то они были трезвы, как два ангела!
— Коли так — вы непременно смольнянка, — сказал Граве. — Их там двенадцать лет держат, обучая наукам и не позволяя видеть все низменное.
— Погоди, доктор, — вмешался Андрей. — Притвориться простодушной смольнянкой нетрудно. А тут — вторая ниточка, ведущая к «малому двору». Первая — что вымогателя приютили в беспоповской богадельне, а беспоповцы — известные смутьяны, и твои деньги, доктор, пошли на политическую интригу. Вторая — что эта особа не нашла ничего лучше, как спрятать Машу в Гатчине. Вот и размышляй!
— Ежели бы все российские пьянчужки вдруг занялись политическими интригами, то Россия развалилась бы на тысячу княжеств, наподобие германских, — возразила пленница.
— Но отчего Гатчина?! А?
— Оттого, что на порядочном расстоянии от столицы! А Решетников за мной махал, бывал у дядюшки и на все был готов, чтобы угодить. Кто же мог знать, что у себя, в Гатчине, он по вечерам пьет и безобразничает?
— Кто ваш дядюшка?
— Сие вам знать не обязательно, — отрубила пленница. — Вы полагаете вымогательницей меня. А вдруг вы потребуете у дядюшки выкуп за меня?
— Она по-своему права, — заметил Граве. — Послушай, Соломин, дадим этой особе возможность оправдаться. Но сперва сядем и подумаем, как быть мне! Я ведь должен что-то ответить Венецкой! — и доктор пустился пересказывать речь графини в подробностях.
— Знаешь ли, доктор, эти дела так быстро не делаются, — наконец прервал его Андрей. — Сейчас пост, не венчают, и ты еще можешь какое-то время поторговаться из-за своего вероисповедания…
— Но графиня торопит со сватовством! Я воображаю, как у девицы глаза на лоб полезут! А поскольку ей приходится играть роль, она должна будет дать свое согласие, смириться.
Вот уж что-что, а смирившуюся Гиацинту Андрей представить себе не мог.
— Ты умеешь писать по-русски, доктор? — спросил он.
Граве развел руками — по-немецки и малость по-французски умел, а русской грамоты почитай что не знал.
— Фофаня, доставай перо и чернильницу, — велел Андрей. — Мы сейчас составим письмо к Гиацинте. Пусть она мужественно играет роль сиротки до той поры, пока не найдет письма, компрометирующие Машу, и не разведает о госпоже Поздняковой…
— Ты ничего не понял, Соломин, ты ничего не понял! Она станет изображать невесту по принуждению, она мое общество с трудом переносит. Я не обучен говорить комплименты… Она же избалована, изнежена, привыкла к комплиментам! Она не в состоянии оценить прямую натуру, а у меня натура прямая.
— Еремей Павлович! — позвал Андрей.
— Чего тебе, сударик?
— Есть у нас водка?
— Как не быть… Грешен, люблю начать обед с чарочки, сам знаешь.
— А скоромное осталось?
— Я бочонок с солониной в подпол поставил.
— Вытаскивай штоф и наливай господину доктору стакан, а Фофаня слазит за солонинкой. Доктор у нас немец, поста не держит, ему можно. Трезвого его понять я не в состоянии, может, спьяну будет говорить вразумительнее.
Тут пленница рассмеялась.
— Да куда ж вразумительнее? — спросила она. — Господин доктор хочет сказать, что девица ему совершенно голову вскружила.
— Нет, отнюдь нет! — воскликнул Граве. — Как могла вскружить голову мне — мне! — легкомысленная щеголиха, у которой в голове одни модные ленточки, бантики, пух и перья?!
— Но ведь именно этим щеголиха и может вскружить голову человеку положительному. О том и в книгах пишут! А ей следовало цитировать по памяти философические труды? Сударь, это было бы еще хуже. Мне доводилось цитировать по-французски статьи господина д’Аламбера, речь шла о способах познания. И ответ ему господина Дидро. Но что из этого вышло? Два кавалера, сидевшие со мной рядом, исчезли так скоро, что я ощутила лишь легкой ветерок, словно от крыльев пролетевшей пташки. А я ведь старалась говорить так, чтобы это было понятно даже петиметру[13]…
