Иван Дроздов - Дубинушка
Сейчас Дергачевский сидел в своём кресле, немного подавшись вперёд, будто собирался подняться, но не поднимался, а смотрел в угол кабинета, будто там неожиданно обнаружил что-то нехорошее и опасное для него.
— Вы чего?.. — спросил вошедший Вениамин.
— Чего чего?..
— Смотрите как-то нехорошо.
— Как нехорошо?.. С чего ты взял?
— А с того. Вижу.
— Ну, что ты видишь? Вот только вошёл и уже говоришь гадости. Ты и всегда такой: буровишь неизвестно что. Сколько раз зарекался не видеть тебя, не принимать. Мне и так тошно, а ты ещё каркаешь.
— А чего тошно-то? По какой причине?
— А тебе ничего, не тошно? Ты как ходишь?.. Весёлый всегда?..
— Ну, не очень весёлый, денег у меня нет, но их всегда нет, а так — ничего. Жить на свете интересно. Я радостный.
— Он радостный! А я вот живу без радости. Слабость какая-то появилась. Идёшь-идёшь, и вдруг нога подогнулась, точно тебя сзади палкой ударили. Ты не заметил?
— Чего?
— Чего-чего?.. Заладил как попугай! Да у тебя мозги-то есть под твоим таким красивым чубом или так… без мозгов обходишься? Говорю тебе — может, заметил перемены какие — во мне, к примеру, да и во всём мире?.. В другой раз живот урчит. Девочка красивая придёт, я с ней шуры-муры хочу завести, а в животе вдруг как заурчит. Точно вентилятор включили. У тебя бывает такое?..
— Нет, не бывает. У меня, если я хорошо поем, да ещё и чего-нибудь вкусного, и побольше, так в животе тогда праздник наступает, вроде бы оркестр заиграл. И сам я становлюсь весёлый. Я тогда разговорчивый бываю. И будто бы ума прибавляется. Вроде бы и не о чем говорить, а я говорю.
Дергачевский смотрел на Вениамина со смешанным чувством удивления и презрительного снисхождения думал: это, наверное, у всех дураков так: нажрутся от пуза и радуются. Вот ведь природа как устроена: дуракам-то и кусок хлеба в радость. Для них и солнце светит, и птички поют.
Продолжал пытать парня:
— Ну, а если аппетита нет, ты тогда чего делаешь?
— Не знаю, чего тогда делать, потому как не было такого. Если уж проголодался, так любую еду подавай. Вы бы о таких вещах у врачей спросили, а то, неровен час, дуба дадите.
— Как это — дуба дать?
— Ну так, — того, значит, с копыт долой.
— Опять загадки. Говори ты по-русски.
— Я и говорю по-русски. В могилевскую, значит…
— Ну, хватит. Договорился. И так разные мысли в голову лезут, а тут и ты ещё… Мне недавно один идиот комплимент выдал. Он толстый сильно, едва ноги передвигает. Ну, я ему и скажи: похудеть бы вам, а то вам и кредит давать опасно. А он мне: Черчилль вон какой был толстый, а жил долго. Кажется, там, в Англии говорят: пока толстый похудеет, тонкий окочурится. Я его из банка турнул и денег никаких не дал. Вот так с вашим братом фамильярничать. С простым человеком и говорить не о чем.
— А я не простой. Я десять классов кончил, книги читаю. Я из тех, кого называют сельским интеллигентом. Могу и о политике говорить. И за жизнь, и за любовь тоже.
— Ну, хватит о высоких материях; ты лучше скажи мне: кто это в нашем районе на столбах да заборах листовки клеит?
Подвинул к Чубатому несколько разодранных листков. Чубатый читал:
И снова в поход труба нас зовёт,
Мы все встанем в строй,
И все пойдём в священный бой.
И другая листовка:
Встань за веру, русская земля!..
И ещё:
Где б ты ни был, русич, не унывай!
До конца Россию защищай! защищай!..
И эта вот:
Бараны!.. Кого выбираете?…
Банкир осторожно, точно змею, подвигал к Чубатому листок. И на нём одно слово: «Паук».
— А вот эту гадость — не знаешь, кто клеит во всех концах города?.. А?.. Подумай хорошенько.
В голосе Дергачевского слышалась мольба. Он тихо, почти на ухо прибавил:
— Вот за это… если б ты узнал, я бы деньги дал.
Чубатый всё понял, и он давно знал об этой листовке, и даже догадывался, кто её клеил, но наивно спросил:
— А это чего? Какая же она листовка? Ну, паук. И что же?
Чубатый частенько и как бы незаметно для себя и для других выговаривал слова в том порядке, в каком их располагал Дергачевский. Сейчас он тоже произнёс характерную для банкира фразу: и что же?..
Банкир положил бумажку в стол и повторил вопрос:
— Ничего не знаешь?
— Нет.
— Ну, ладно. Зачем пришёл? Говори.
— В банк зачем ходят? — за деньгами. Жениться я хочу, мне деньги нужны.
— Тебе? Деньги? Но подо что?.. Я ведь только тем даю, с кого потом стребовать можно. А если долг не отдаёшь, прокурору звони, а тот имущество опишет, на моё имя переведёт. А с тебя что можно стребовать? Старую рубашку? Да? Она мне нужна? Ну, скажи: нужна мне твоя старая рубашка? Но, может, ты скажешь, что у тебя есть автомобиль? Да, есть. Но это что — «Ситроен» или «Форд» со стеклом из брони? Или это уже «мерс» последней марки? Да?.. Или что-нибудь японское, что ещё никогда не видали?.. Ты это хотел сказать?..
Чубатый спокойно возразил:
— «Мерса» нет, и «Форда» нет, но есть… вот это.
Он вынул из кармана куртки кассету.
— Ну, да, я вижу, но что в ней записано: последний проект рок-группы «Зелёная швабра»?.. Или романс Монсерат Кабалье «Принца я полюбила»? Или что там ещё написано?.. Мне это надо?..
— Да, вам это надо. И так уже надо, что дальше нельзя.
Вениамин невольно, точно он был зелёный австралийский попугай, заговорил вдруг тоном собеседника. И продолжал:
— Вам это так надо, так надо, что если я это вам не дам, то ваш живот станет как камень, а дорогу в туалет вы совсем позабудете.
Дергачевский откинулся на спинку кресла, — а кресло у него было точно таким же, как у президента Путина, — и устремил на Чубатого такой взгляд, который бывает только у судака, заглотившего большой ржавый крючок и выдернутого из воды.
— Ты мне продолжаешь делать ненужный сюрприз. У меня и так от тебя болит желудок, а теперь заболела ещё и голова, а ты делаешь сюрприз. Говори быстрее: что там за песня на твоей кассете и почему она мне так надо?
— Вы знаете, я возил Шомпола и Шапиркина, а они говорили. Они всегда много говорили, а иногда и такое скажут…
— Ну?.. И что же ты замолчал? Ну, говори же, что они такое иногда и скажут?..
Дергачевский весь подался вперёд и протянул к Чубатому обе руки, левая рука дрожала. И лицо банкира вдруг изменилось. И тоже как-то с одной стороны. Правая щека вроде бы и ничего, а левая побелела, словно её мазанули мелом. И глаза его потухли, втянулись вовнутрь; казалось, теперь банкир был занят только собой и разглядывал себя изнутри. Он часто вот так уходил взглядом куда-то к себе вовнутрь. И если чего скажет, то уже другим, каким-то чужим голосом. Вот и сейчас он проговорил глухим чужим голосом:
