Дэвид Ротенберг - Шанхай. Книга 1. Предсказание императора
— Значит, эти тексты не имеют отношения к вашей вере? — наконец сказал он.
— Они плод больного воображения тех, кто окончательно сбился с пути истинного…
Конфуцианец надеялся, что отец Пьер не разразится тирадой относительно заблудших овец. И дались католикам эти овцы! На редкость глупое животное! Почему же католики упорно называют людей, которые желают следовать собственной вере, овцами, а тех, кто должен их вразумлять, пастырями, или, иначе говоря, пастухами? По крайней мере, в Срединном царстве работа пастуха, по сравнению с остальными, требует меньше всего ума и навыков.
— …Тех, кто повернулся спиной к Риму, — закончил свою мысль отец Пьер. Или подумал, что закончил.
Вот еще одна ссылка на город, расположенный посреди одной из малозначащих варварских стран. Ему объясняли, что Рим — это город в том месте, которое называется Италией. Конфуцианец попросил рассказать ему побольше и с удивлением узнал, что Рим — всего лишь маленький городок, в Китае можно найти пять или шесть десятков городов куда больше. Когда же он сказал об этом, ему ответили, что Рим — это метафора. «Метафора для чего?» — спросил Конфуцианец и получил ответ: «Для веры». Вслед за этим последовало универсальное изречение, к которому христиане прибегают всегда, когда им нечего сказать: «Пути Господни неисповедимы». Конфуцианцы считали, что подобные туманные формулы не заслуживают даже презрения, поэтому он улыбнулся отцу Пьеру и спросил:
— Верят ли американцы в то, о чем говорится в памфлете?
Отец Пьер фыркнул, и стало ясно, что он не испытывает к американцам особо нежных чувств.
— Мне непонятно, во что верят американские протестанты. Если они вообще во что-нибудь верят. Для меня они ближе к иудеям или даже к язычникам, нежели к христианам.
Ответ озадачил Конфуцианца. Он понял лишь одно: по той или иной причине отец Пьер огорчен. И он ушел.
Двумя часами позже в Американском сеттльменте, расположенном к западу от Сучжоухэ, Конфуцианец терпеливо ждал в приемной торгового дома «Олифант и компания», который другие торговцы называли Домом Сиона. В свое время он пытался выяснить значение этого имени, и ему сказали, что Сион — это место под названием Израиль, который также упоминался в памфлете. Когда Конфуцианец стал расспрашивать про Израиль, то узнал, что он, как и Рим, маленький и его название тоже является своего рода метафорой. На сей раз он не стал выяснять, что за ней кроется.
Открылась дверь, и Конфуцианец с удивлением увидел на пороге женщину фань куэй — в длинном черном платье и каком-то чепце. Но чепец вовсе не скрывал красоту женщины, а, наоборот, подчеркивал ее, как подчеркивает ажурная тесьма элегантность шелкового платья. Обычно лица фань куэй казались Конфуцианцу гротескными из-за своих больших размеров и грубых черт, но внешность этой женщины поразила его. Она улыбнулась, и в комнате стало на мгновение светлее. Он улыбнулся в ответ и прошел следом за ней в темный и душный кабинет, заставленный мебелью сверх всякой необходимости, и с тяжелыми бархатными шторами на окнах.
Ожидая, пока глава торгового дома Джедедая Олифант повернется от окна, Конфуцианец одернул рубашку, чтобы шелк не прилипал к телу.
«И почему все фань куэй так любят таращиться в окна?» — мысленно удивлялся он.
Когда Олифант повернулся к Конфуцианцу, его потное лицо было багровым от ярости.
— Откуда вы взяли эту мерзость, эту кощунственную гнусность?
«Богохульство», «кощунственная гнусность»… Его словарь религиозных терминов неуклонно пополнялся, хотя сам он считал все эти слова эзотерической чепухой.
— Это пришло от тайпинов. Они выпускают много таких материалов, и я…
— Святотатство!
Еще одно интересное слово. Интересно, сколько синонимов у глупых фань куэй существует для обозначения…
Неожиданно толстяк разорвал памфлет на две половинки, а их — еще надвое.
Конфуцианец с удивлением смотрел на него. Неужели этот человек не понимает, что таких памфлетов, наверное, сотни тысяч? Чего он добился, разорвав одну брошюру?
— Вы, я надеюсь, понимаете, что можете попасть в ад за чтение подобной гадости, — произнес глава Дома Сиона, бросив обрывки памфлета в мусорное ведро, стоявшее возле стола.
Едва не рассмеявшись, Конфуцианец кивнул, но, прежде чем уйти от этого дурака, все же решился задать вопрос:
— Проистекают ли эти тайпинские писания из ваших религиозных верований?
Помычав, жирдяй все же признал: написанное в памфлете действительно уходит корнями в его веру, а затем по собственному почину стал рассказывать:
— Все началось с преподобного Эдвина Стивенса. Он был выпускником Йельского университета и был подхвачен волной религиозного возрождения, прокатившейся по Новой Англии в двадцатых годах. В тысяча восемьсот тридцать втором году он получил должность главы Американского общества друзей моряка в Кантоне. Первоначально его усилия были направлены на то, чтобы отвратить от разнообразных искушений английских и американских моряков, сходивших на китайский берег.
Конфуцианец подумал, что глупее времяпрепровождения не придумаешь. Несчастные моряки месяцами болтались в океане, в тесных каютах, по двадцать человек в каждой. Каким способом после долгого и тяжелого плавания можно было удержать этих парней от искушения женщинами и алкоголем? Разве что расстрелять их.
— Однако со временем Стивенс осознал, что его главной аудиторией являются китайцы — миллионы заблудших душ, ожидающих Слова Божия. Но перевести Священное Писание оказалось делом непростым. Власти ставили ему палки в колеса, пока он не нашел китайца-христианина по имени Лян, который работал печатником у шотландского протестанта Уильяма Милна…
Олифант все говорил и говорил, а Конфуцианец внимательно слушал. Вскоре картина стала ему ясна. Этот Лян, истовый буддист, перешел в христианство, видимо, лишь ради того, чтобы не потерять работу, и сделал краткое изложение американской Библии, которое затем стали распространять среди китайцев. Очевидно, один из экземпляров попал в руки Хуна Сюцюаня, лидера тайпинских мятежников. Именно здесь и брал начало его столь неординарный подход к христианству.
Конфуцианец продолжал слушать. Не веря ни единому слову из того, что проповедовала эта религия, он вместе с тем понимал, что людям хочется вырваться из монотонного круговорота жизни, хочется верить в то, что их страдания хоть чем-то оправданы и в конечном итоге они обретут облегчение. Он не мог не признать, что опий во многом предлагает почти те же самые иллюзии: возможность сбежать от повседневности, повод работать и страдать, чтобы на заработанные деньги обрести временный выход и наконец окончательное избавление от этой жизни.
