Александр Золотько - 1942: Реквием по заградотряду
– Я не хочу убивать… – сказал Севка.
– Да? Меня сейчас вы точно хотите убить. Придушить голыми руками. Но вы же прекрасно понимаете, что дальше так продолжаться не может. Надолго вас не хватит. Вы угрожали врачу. Вы ведь и в самом деле собирались его убить, если бы он не помог Константину?
– Да.
– И вас совсем не волновало то, что ваша жизнь после этого закончится. Подсознательно вы нашли тот же выход, то решение проблемы, которым пользовались сотни тысяч мальчиков, вернувшихся с войны. Вы пошли и отобрали деньги у своего…
– Но я его не убил… – глухо возразил Севка.
– Да, конечно… Вы решили просто сесть в тюрьму. Это так удобно – сесть в тюрьму. Там не нужно принимать решений, там за вас все решат…
– А если и так?
– Хотите, я скажу вам, чего вы захотели, оказавшись здесь, у себя дома? Сказать? – Евграф Павлович ткнул пальцем Севку в грудь, возле сердца. – Вот тут у вас возникло желание, вот тут… Не в голове, там вы пытались придумать себе оправдание, там вы ЗНАЛИ, что нужно радоваться… А тут… в сердце, вы хотели вернуться назад. Туда, откуда вас вытащил Чалый по приказу Орлова. Туда, где не закончилась война… нет, не та война, что с Гитлером и за Сталина… Эта война вам не интересна, вы знаете сюжет этой книги и ее финал. И максимум, что вы смогли бы испытать по поводу этой войны, это нетерпение – когда же наступит девятое мая… И опасение, что вас настигнет пуля… А вы сами не будете уверены, боитесь вы погибнуть во время той войны или гораздо страшнее дожить до ее окончания… Это не ваша война, Всеволод. Это азартный спорт – подняться на вершину и спуститься вниз, донырнуть до самого дна, перепрыгнуть через пропасть… Ваша война заключается в другом… И противник у вас другой – пострашнее.
Старик замолчал, словно потратил все силы на этот длинный монолог.
– И кто же мой противник? – спросил Севка.
Он знал ответ, но он хотел, чтобы это произнес Евграф Павлович.
– Вы сами, Всеволод. Вы сами… Вы хотите понять, сможете ли остаться человеком там… С моей точки зрения, остаться человеком ТАМ ничуть не сложнее, чем быть им здесь, но вы… Вы хотите побороть себя, хотите понять, что двигает теми, кто остался в прошлом… Вам кажется, что ваша никчемушная жизнь ТАМ, на грани смерти, приобретает хоть какой-то смысл.
– А это не так?
– Не знаю, это вам решать. Там погибнуть в бою или здесь угробить свою жизнь… Меня немного успокаивает только одно в вашем поведении…
– Что же?
– Вы ничего не пытаетесь исправить. И вы не боитесь действовать. Вы осознали себя частью того времени. Вот это – самое важное. Это дает шанс… Для вас и для меня… Для всех нас. Для мироздания… – громким шепотом провозгласил генерал.
– Сейчас вы скажете, что я просто обязан…
– Никому вы ни черта не обязаны, лейтенант Залесский. Вы даже не дезертировали. Вы – в отпуске. И для вас есть задание…
– Я…
– Хорошо, не задание – просьба. А потом… Потом вы сами примете решение…
– Окончательное.
– Нет, не окончательное. Такой милости вы не дождетесь, Всеволод. Вы всегда будете иметь возможность выхода. Возможность выбраться, уйти, спастись… Не гарантию, нет, но возможность. Вы уйдете на Базу. Вы и Константин. И будете работать вместе со мной и вместе с Орловым. Течение времени нельзя изменить, но его нужно сохранять…
– А если я…
– Одно задание. Одно. А потом…
– Второе, – подсказал Севка.
– Нет. Я клянусь чем угодно, что второе… Что потом вы сами все решите.
Севка оглянулся на Богдана, застывшего в дверях. На лице Богдана было не удивление – потрясение. При всем том, что Богдан говорил Деду, при всем том, что он сам понял, раскрутил, сложил из крохотных деталек, он все равно не верил до конца в реальность происходящего. Умом – понимал, сердцем – не верил.
Только сейчас, увидев, как Севка слушал то, что говорил старик, Богдан вдруг осознал с ясностью – это все правда, и, что самое главное, это происходит не только с Севкой, это происходит с самим Богданом. И навсегда меняет и его жизнь.
– Хорошо, – сказал Севка. – Я убью этих четверых. Но после этого…
15 августа. Малые Антильские острова
Обломок ствола пальмы взлетел в воздух и, вращаясь, словно пропеллер разбитого самолета, врезался в склон горы над самой головой Малышева. Старший сержант заметил его в самый последний момент, когда уклоняться уже было поздно.
Совершенно бесшумно бревно вынырнуло из мешанины дождя, листьев, ветра и песка и, медленно вращаясь, понеслось прямо в лицо Малышеву. А тот стоял неподвижно, зачарованно глядя на приближающуюся смерть.
В голове было пусто.
Даже зажмуриться Малышев не попытался. Он смотрел-смотрел-смотрел… А бревно, словно городошная бита, выпущенная великаном, приближалось в нему, готовясь выбить старшего сержанта Малышева из пространства жизни. С одного удара – великан умел бросать.
Торец бревна был излохмачен, будто великан перед броском его жевал.
Все замедлилось вокруг Малышева. Струи ливня замерли, как стеклянные палки, листья, еще мгновения назад стремительно носящиеся вокруг, застыли неподвижно… И рев бури превратился в глухой протяжный стон, низкий, утробный…
Рывок, склон горы вдруг метнулся навстречу Малышеву, ударил в лицо, грязь забила рот, потекла за ворот, залепила уши…
Малышев не услышал – почувствовал всем телом, как бревно ударилось в землю.
– Думкопф! – проорал кто-то рядом. – Идиот!
Таубе.
Малышев оперся руками о раскисшую землю, кисти полностью ушли в грязь.
– Вставай! – прокричал Таубе и потянул Малышева за ремень автомата, который висел у старшего сержанта на спине. – Еще не закончилось…
Малышев встал. Ливень мгновенно смыл с лица грязь. Оглянувшись, Малышев увидел то самое бревно. Оно торчало из земли, войдя в нее почти до половины.
– Твою мать… – пробормотал Малышев, чувствуя, как слабеют ноги.
Он представил себе, что сейчас лежит, возможно, еще даже живой, прибитый бревном к земле.
– Не зевай! – крикнул Таубе ему прямо в ухо.
Малышев посмотрел немцу в лицо: широкая, во весь рот улыбка, глаза горят восторгом, – нравится эсэсовцу буря.
Наверное, так же радовался в бою, когда убивал наших, подумал Малышев.
– Да пошел ты! – крикнул старший сержант, оттолкнув Таубе. – Фашист недорезанный!
– Я не фашист! – крикнул в ответ Таубе. – Я – национал-социалист!
– Один хрен!
– Сам ты… Я, между прочим, был коммунистом до тридцать второго… Понял?
– А потом?
– А потом пошел в СА.
Ветер швырнул в лицо немцу охапку мокрых листьев, Таубе присел, Малышев дернул его на себя – и здоровенная ветка только зацепила Рихарда по плечу.
