Сергей Булыга - Царское дело
— Спиридон Фомич, — строго сказал Маркел. — Дверь пожалей.
Но тот и тогда промолчал. Тогда Маркел налег на дверь и начал ее выдавливать. Дверь захрустела. Спирька не выдержал и подал голос:
— Погоди! Сейчас… Дай свет зажечь!
Маркел отвалился от двери. За дверью через щель забрезжил свет. Затем, было слышно, к двери прошлепал Спирька и открыл. Он был в колпаке и в длинной, похожей на бабью рубахе.
— А, это ты… — сказал Спирька. — Заходи.
Маркел зашел. Спирька запер за ним дверь. Маркел сел к столу, а Спирька к себе на лавку, для вида широко зевнул, после чего спросил тоже с зевотой:
— Как служба?
— Твоими молитвами.
— Ага, ага, — сказал Спирька, чтобы хоть что-нибудь сказать.
Маркел молчал. Тогда Спирька, хоть и не хотел того, спросил:
— Ну, как, нашлась она?
— Нет, не нашлась, — ответил Маркел. — А то бы зачем я пришел?!
— Ну, и не нашлась, — сказал Спирька, — так я теперь что? Где я ее найду? Ее же не здесь теряли. И не я.
— Это еще надо проверить, — вдруг сказал Маркел.
Спирька с опаской глянул на него, спросил:
— Ты что, опять хочешь сказать, что я эту шахмату взял? Или я ее здесь потерял? Так ищи!
Маркел усмехнулся, помолчал, после сказал:
— Ты, Спиридон, шути, да не зашучивайся. А то будешь шутить на дыбе.
— За что это?
— А вот хоть бы за то, что люди говорят, что это ты, подлый пес, государя сгубил.
— Как это?!
— Очень просто. Государь сел играть в шахматы, ему подали короб, он в него сунулся, искал, искал, где белый цесарь, а его там нет. Он за сердце схватился и помер. Теперь ясно? Не досмотрел ты цесаря, потерялся он у тебя, или украли его, или ты его кому-то отдал, я уже не знаю, для чего, но не было там, в царской комнате, белого цесаря, и оттого царь крепко разгневался, и его хватил удар. И теперь тебя надо на дыбу!
Тут Маркел даже привстал за столом. А Спирька побелел как снег, и сдавленно сказал:
— Маркел Иванович! Не виноват я… Вот как Господь Бог свят! — И он перекрестился.
— Я не Иванович, — сказал Маркел, — а я Петрович.
— Маркел Петрович, — сказал Спирька совсем не своим голосом. — Брешут люди! Завидуют мне, вот и брешут. Никому я цесаря не отдавал, и не крали его у меня. Может, какие пешники где затерялись, может, какие ладьи завалились, я спорить не буду, грешен, а вот белый цесарь был на месте, я это точно знаю, и вот еще один на этом крест! — И Спирька опять перекрестился — истово.
Маркел помолчал, подумал, а потом спросил:
— А почему ты именно про цесаря такой уверенный?
— Потому что с ним было много возни, — сказал Спирька. — Его один раз понесли переделывать, после второй, вот я его и запомнил.
— Какой он был из себя? — спросил Маркел.
— Обыкновенный, — сказал Спирька. — Такой же, как и черный. А потом ему приделали перо. А после пипочку.
— Какую еще пипочку?
— Шут ее знает. На шапку. Пипочка как пипочка, блестящая. Из камушка какого-то.
— Острая?
— Не пробовал, — ответил Спирька. — Ее сразу в короб положили.
— А дальше?
— Дальше ничего. И лежала она там почти всю зиму, никто ее не брал ни разу.
— Чего так?
— А не хотелось государю играть в шахматы. Он же осенью, когда в последний раз играл, крепко разгневался! Родька тогда выиграл, вот государь и взвился. Вскочил, сбросил шахматы на пол и ну их топтать! И все перетоптал. Бельский пришел, говорит: «Надо точить новые». И пошли к точильщику, на английское подворье, я же вчера говорил, к Жонкину. И Жонкин выточил. Принесли сюда, Бельский глянул, говорит: «Чего это цесарь с пером, он, что ли, баба? Васька, отнеси, пусть переделает». И Васька понес.
— Какой Васька? — сразу же спросил Маркел. — Васька Шкандыбин, что ли?
— Может, и Шкандыбин, — нехотя ответил Спирька. — Я не знаю. При нем всегда ходит. Мордатый такой. И вот Бельский ему велел, этот Шкандыбин взял цесаря, увязал в платок, ушел и, может, уже через час, приносит обратно. Уже с пипочкой. Я говорю: «Какой ты скорый!» А он: «Не твое дело». И я цесаря отнес в чулан, положил в короб, а короб в сундук, сундук на ключ, ключ на кольцо, кольцо на пояс — и ни одна живая душа у меня про него до самого Кириллова дня не спрашивала. А в Кириллов день приходят, говорят: «Дай шахматы! Государь велел!»
— И ты им дал?
— Нет, зачем? Взял и понес. Принес под комнату, вышел Бельский, забрал их у меня и ушел обратно. Потом слышу крик. Я сразу побежал. Прибегаю, а это уже все, крики, гомон, государь лежит, рядом доска валяется, а вокруг шахматы. Я кинулся их подбирать, а мне: «Куда ты, пес? Пособи государя поднять!» И дальше было уже не до шахмат. А после собрал я их, ссыпал в короб, винюсь, не считал и унес. А после уже ты пришел и говоришь: «Давай считать!» Вот и вся моя история.
И Спирька замолчал. Маркел подумал: а ведь он правду говорит и в самом деле больше ничего не знает. А цесаря, подумал Маркел сразу же, они во второй раз к Жонкинсону не понесли, а переделали здесь, сами, поэтому так быстро обернулись. Ладно! И Маркел спросил:
— Ну а другие что у вас об этом говорят? О царской смерти.
Спирька вздохнул и ответил:
— Стараются помалкивать.
— Это хорошо, — сказал Маркел. — А все-таки? Вот что Родька говорит?
— Родька пьет без просыпу, — ответил Спирька. — Да и что Родька? Его позвали, он пришел. Ему налили, он опохмелился. Руки сразу трястись перестали. И тут подали шахматы. Но он только стал за них браться… А государь уже того! И еще Бельский Родьке сразу в морду, в морду!
— За что?
— Чтобы не скалился.
— Когда он скалился?
— Да он такой всегда. Он, может, таким родился — сразу скалился. И государь же тогда, осенью, когда Родьке проиграл, чего вскочил? Оттого, что Родька скалился. Государь аж почернел! И потоптал все шахматы и после всю зиму не играл. Он и по сей день бы не играл и был бы жив и здоров. Но тут вдруг приходит к нему один боярин и говорит…
— Какой боярин?
— После скажу. А ты пока слушай. И вот приходит к нему один боярин и говорит: «Надежа-государь, а знаешь что?» Государь: «Что?» Боярин: «Родька ходит по хоромам с важной рожей, скалится, что он у государя выиграл, что он государя головастей». Царь: «Так и говорит?» Боярин: «Нет, не говорит, а только вид напускает». Государь помолчал, помолчал, а после грозно говорит: «А ну принесите шахматы! И Родьку приведите!» А что дальше было, ты знаешь.
— Да, — задумчиво сказал Маркел. После спросил: — А почему ты вчера ничего такого не рассказывал?
— Думал, что это не важно. Да и Родьку боялся подставить.
— А так себя подставил, — строго сказал Маркел. И вдруг спросил: — А боярин — это Бельский?
