Эрнест Капандю - Рыцарь курятника
Тогда лицо его осветилось фонарем. Это был человек лет тридцати пяти, необыкновенно красивый. Лицо, выражавшее мужество, незаурядный ум и необыкновенную душевную силу, было бледно.
Сняв маску, плащ и шляпу, он стряхнул с платья следы земли, оставшиеся после ночного посещения сада на улице Вербуа; подошел к умывальнику и старательно вымыл руки, а из шкафа, стоявшего возле стола, достал треугольную шляпу с
черным шелковым галуном и серый плащ. Сняв со стены фонарь, он отворил небольшую дверь, спустился по лестнице, и дверь за ним затворилась без малейшего шума.
А. находился в маленьком коридоре, в конце которого была большая комната, убранная, как лавка оружейника. Он шел на цыпочках среди мертвой тишины, нарушаемой только его шагами. Лавка была пуста, ставни внутри закрыты, большая дверь, обитая железом, с огромным замком, из которого торчал большого размера ключ, находилась в конце лавки. А. дошел до нее с бесшумностью тени. В левой руке он держал фонарь, бледный свет которого освещал шпаги, кинжалы, сабли, ружья, пистолеты, висевшие на стенах.
Он положил руку на ключ замка и с трудом повернул его; дверь со скрипом отворилась. В ту минуту, когда он ступил на первую ступень маленькой лестницы, ведущей на верхний этаж, яркий свет вспыхнул там, и послышался чей-то мягкий голос:
– Это ты, братец?
– Да, сестрица, это я! – ответил А. и проворно поднялся наверх. Юная девушка стояла на площадке первого этажа с лампой в руке.
Она была среднего роста, нежная и грациозная, с большими голубыми глазами и прекрасными светло-русыми волосами. Лицо ее выражало радостное волнение.
– О, как ты сегодня поздно! – укоризненно воскликнула она.
– Если кто из нас и должен сердиться, Нисетта, – ответил А., нежно целуя девушку, – так это я. Мне следует тебя бранить за то, что не спишь до сих пор.
– Я не могла уснуть.
– Почему?
– Я беспокоилась, так как слышала, что ты вышел, и велела Женевьеве лечь. Я сказала ей, что пойду в свою комнату, но осталась в твоем кабинете. Ожидая тебя, молилась Богу, чтобы Он тебя защитил, и Он принял мою молитву, потому что ты вернулся здоров и невредим.
Разговаривая таким образом, они вошли в комнату, скромно меблированную, оба окна которой выходили на набережную.
– Ты голоден, Жильбер? Хочешь ужинать? – спросила Нисетта.
– Нет, милая, я не голоден, только устал, и это неудивительно: если я возвратился поздно, то потому, что работал всю ночь.
– На фабрике?
– Да.
– Стало быть, у тебя есть известие о Сабине?
– Да.
– Она здорова?
– Совершенно.
– И… – продолжала Нисетта, колеблясь, – это все?
– Да.
– Но… кто сообщил тебе о Сабине?
– Ее брат…
Нисетта вздрогнула и, терзаемая любопытством, осторожно спросила:
– Ты видел Ролана?
Тот, кого молодая девушка назвала Жильбером, взглянул на нее с добродушной усмешкой.
Нисетта вспыхнула и в смущении опустила свои длинные ресницы.
– Да, – сказал Жильбер, смеясь, – я видел Ролана, моя дорогая Нисетта; он говорил мне о тебе целый вечер.
– А!.. – выдохнула молодая девушка, все более смущаясь.
– Не любопытно ли тебе знать, что он сказал мне?
– О, да! – наивно отвечала Нисетта.
– Он сказал мне, что ему хотелось бы называть меня братом, чтобы иметь право называть тебя своей женой.
– Он это сказал?
– Он сказал еще кое-что.
– Что именно?
– Какая ты любопытная!.. Ну, впрочем, все равно, скажу тебе все! Он мне со слезами на глазах и в сильном волнении поведал, что любит тебя всей душой, что он честный человек и что ценой своей жизни, если это понадобится, докажет тебе свою любовь, а в заключение спросил: «Что я должен сделать для того, чтобы Нисетта стала моей женой?»
Глаза Нисетты были устремлены на брата.
– И что ты ему ответил?
– Я взял его за руку, пожал ее и пообещал: «Ролан, я знаю, что ты человек благородный и честный, ты любишь Нисетту… она будет твоей женой».
– Ах!.. – произнесла девушка в сильном волнении, прижав руку к сердцу.
Жильбер обнял ее, руки Нисетты обвилась вокруг его шеи, и, положив голову ему на плечо, девушка расплакалась.
– Нисетта! Нисетта! – пытался успокоить ее Жильбер. – Перестанешь ты когда-нибудь плакать? Разве ты не знаешь, как твой брат становится глуп, когда его сестра плачет?.. Полно! Посмотри на меня, улыбнись и не плачь.
– Эти слезы, – сказала Нисетта, – от радости.
– Значит, ты очень любишь Ролана?
– Да!
Нисетта произнесла это с горячностью, показывавшей все ее чистосердечие.
– Если ты его любишь, – продолжал Жильбер, – то будешь счастлива, потому что станешь его женой через три месяца.
– Через три месяца? – повторила Нисетта с радостным удивлением.
– Да, – отвечал Жильбер.
– Почему же именно через три?
– По причинам, которых ты не должна знать; именно это время должно пройти до твоего брака.
– Но…
– Нисетта, – перебил Жильбер твердым голосом, пристально глядя на сестру, – ты знаешь, что я не люблю никого на свете, кроме тебя. Вся нежность моего сердца сосредоточена на тебе… Я охотно отдал бы свою жизнь, чтобы упрочить твое счастье. Если я откладываю это счастье на три месяца, то лишь потому, что важные обстоятельства принуждают меня к этому.
Дорогой брат, – живо откликнулась Нисетта, – если ты не любишь на свете никого, кроме меня, знай, что и для меня также ты самый близкий человек. Ведь я никогда не знала ни отца, ни матери и питаю к тебе нежность сестры и дочери; я верю тебе как моему доброму гению; мое счастье в твоих руках, и я буду слепо повиноваться тебе.
– Поцелуй же меня, Нисетта, и скорее ложись спать. Ступай, дитя мое, и надейся на меня: твое счастье в хороших руках. Через три месяца ты станешь мадам Ролан.
– Мы оба будем так тебя любить!
Жильбер грустно улыбнулся и обнял сестру.
– Ступай ложись! – воскликнул он.
Нисетта, в последний раз взглянув на брата, ушла в смежную комнату. Жильбер провожая ее взглядом, думал: «Люди терзают мое сердце, и Господь в своем безмерном милосердии послал мне этого ангела для того, чтобы остановить зло».
Он подошел к двери напротив той, что вела в комнату Нисетты.
– Да! – подумал он, переступая порог комнаты, находившейся как раз над лавкой. – Да! Это единственное существо, любимое мною; все прочее я ненавижу!
Когда Жильбер произнес про себя слова «я ненавижу», лицо его приобрело суровое выражение, ноздри его трепетали, глаза сверкали, горя жаждой мести.
– Проклятый французский свет! С какой радостью я заплачу наконец всем этим людишкам за зло, которое они нам причинили!
Он прислонился лбом к стеклу; снег продолжал падать. Царило глубокое безмолвие, как вдруг послышалось пение петуха.
