Дарья Плещеева - Слепой секундант
Вскоре Андрей уже входил в новую квартиру Валера, обставленную старомодной, но удобной мебелью.
— Как обстоят дела у Элизы? — спросил Андрей.
— Готовится к похоронам. Вороны, понятное дело, слетелись и каркают. Ну да теперь — пусть их! Завещание-то уцелело.
— А Гиацинта?
— С матушкой.
— Сейчас опасное для нее время — в дому мельтешат визитеры, все знакомцы покойника считают долгом притащиться — ведь так?
— Именно так, — Валер вздохнул.
— И в дом очень легко может проникнуть постороннее лицо, передать Гиацинте поклон от маркиза де Пурсоньяка. Лучше бы спрятать девицу. У меня есть на примете подходящее место, — и Андрей объяснил Валеру свой замысел, рассказав заодно про неудавшуюся женитьбу. — Бог уберег меня. Хорош бы я был, ежели бы граф опоздал на четверть часа! — завершил он эту историю и рассмеялся. Смех вышел какой-то невеселый.
— Уговаривать Гиацинту поселиться у графини будете сами, — сказал Валер. — Вас она, кажется, слушается.
Потом Андрей поехал к Граве и объяснил ему задачу. Доктор сперва принял гордый и неуязвимый вид, потом его осенило:
— Выходит, все сношения с девицей будут через меня?
— Выходит, так, — отвечал Андрей.
Граве в его понимании был фанатиком — всего себя отдал медицинской науке, а в брак мог вступить годам к пятидесяти, чтобы обзавестись наследниками, не более. Интерес к Гиацинте страстью, видимо, не являлся, а просто в докторе проснулось нечто человеческое, и проснулось ненадолго, — человек, более десяти лет безупречно игравший немецкую роль, с легкостью бы удушил в себе любое чувство, мешающее карьере.
— Этот безумный граф сбежал от меня, забыв глазные капли для матушки, я сам их отвезу. Не беспокойтесь, я войду с черного хода, у нас с ее сиятельством уговор. В такое время дама, я полагаю, еще дома, к тому же, на дворе метель…
— Метель… — повторил Андрей.
Он вспомнил, как однажды зимней ночью, разгорячившись над тайно купленным французским романом с непристойными гравюрами, он, не зная, как себя унять, выскочил на крыльцо — и в лицо ему ударил снежный вихрь. Андрей рассмеялся и подумал: вот так однажды придет истинная любовь, опалит холодом, пронижет жаром! И несколько лет после того метелица всегда будила в нем радостное ожидание…
— Поезжайте, господин Граве. И запомните новый адрес Валера, пригодится.
— Нужно придумать трогательные подробности.
— Куда уж трогательнее! Девица лишилась отца. Родня полагает, что она — плод преступной любви, и подрядилась сжить ее со свету. А доказать, что дитя доподлинно от законного батюшки происходит, сами знаете, невозможно. Есть основания полагать, что на ее жизнь будут покушаться, чтобы наследство досталось кузену. А у нее вся надежда на родного дядюшку, который затерялся где-то меж Парижем и Кенигсбергом. Да коли сыщется хороший жених — она бы с ним, повенчавшись, в Москву укатила, подальше от родни. Приданое у нее есть, и хорошее, но девица юная, неопытная, нуждается в истинно материнском руководстве… — эту историю они придумали вдвоем с Валером.
— Материнское руководство — именно та наживка, на которую графиня клюнет, — попросту выразился Граве. — Но есть другая беда. Ее сиятельство не любит красивых девиц. Она и горничными себя окружила — одна другой страшнее. А ваша протеже… она хороша собой… весьма…
— Этого я знать не могу.
— Она блондинка и… — и Граве вдруг выпалил: — Чистый ангел!
Андрей хмыкнул, но спорить не стал. Ему еще предстояла увлекательная беседа с этим ангелом.
Из дома на Гончарной, где проживал Граве, они вышли вместе. Эрнест уже остановил извозчика, и доктор был готов ехать.
— Послушайте, господин доктор, — по-немецки сказал Андрей, — вам не приходило в голову обзавестись своим выездом? Это прибавило бы вам солидности.
Если бы он мог видеть лицо Граве, то понял бы — попал в самую точку.
— Я, как положено доброму немцу, склонен к разумной бережливости, но ваш совет… — продолжать Граве не стал, но Андрей и так понял: он уже ломает голову, как бы поскорее обзавестись хоть санками с лошадкой, чтобы красиво привезти Гиацинту к графине.
Когда доктор уехал, Еремей, усмехаясь, обратился к питомцу:
— А что, коли и нам выезд поменять? В таком возке только чертям ночью за дровами ездить.
— Возок, говоришь… Вот что, дяденька. Сейчас мы поедем в конюшни Измайловского полка. Ты там для начала Тимошку со старыми конюхами познакомь, это ему пригодится. А потом — выспроси, не продает ли кто пару лошадок, неказистых, но резвых. Наши-то пятнадцать верст по хорошей дороге, по реке, больше часа тащились. Скажешь, нет?
— А наших куда девать?
— Может, в деревне какому-нибудь безлошадному бедняку просто подарим во славу Божию… — он вспомнил «царя на коне».
— Это бы хорошо, — одобрил дядька. — Это, глядишь, зачтется.
— Еремей Павлович, я не о том думаю, что зачлось бы, а о том — чтобы на скотину лишних денег не тратить. Да и негде нам четырех лошадей держать.
— Так ведь безлошадному коней кормить нечем и не на что.
— Ну, дадим им приданое.
Все же «царь на коне» застрял в памяти и даже вызывал некое беспокойство совести.
Старые конюхи приняли Андрея любезно и радушно. Тут же послали парнишек туда, сюда, потом вспомнили — вроде майор Саломатов собирался покупать хорошую пару и взял с собой, чтобы посмотреть и оценить, конюха Кондратия, но вид лошадей его не устроил. Нашли Кондратия, как раз накануне свалившегося с горячкой, выспросили, и к вечеру Андрея уже везли домой два славных караковых мерина-шестилетки; не та запряжка, чтобы по Невскому щеголять, но знающие люди сказали, что кони добрые и резвые.
Тимошка от беседы со знатоками совсем ошалел — он получил множество советов, которые очень плохо улеглись в голове, и едва не своротил возок в придорожную канаву — хоть и присыпанную снегом, однако достаточно глубокую. Фофаня попросил денег — отслужить молебен святителю Модесту, патриарху Иерусалимскому; он-де покровитель всякой скотины. А Соломин подошел к коням, протянул на ладони каждому по куску присоленного хлеба, ладонь дважды наполнилась горячим дыханием, и это было радостно. Живое тепло согрело душу ненадолго, и все же…
Андрей беспокоился о Гиацинте и решил со всей своей свитой побывать на похоронах ее законного батюшки. Там могло собраться множество народа — а в толпу замешались бы те, для кого девушка представляла опасность. Не сам маркиз де Пурсоньяк, так его клевреты и наемники, что гораздо хуже: маркиза, по крайней мере, Гиацинта могла бы узнать. Но Элиза, ее матушка, тоже тревожилась и поступила разумно: девица и в церкви на отпевании, и на кладбище со всех сторон была окружена домашними женщинами; чтобы пробиться к ней, понадобилась бы турецкая кавалерийская атака.
