Фредерик Марриет - Персиваль Кин
Я жил в отеле, который содержала мулатка, по имени Христобелла. Она была женщина высокого роста с важною и медленною походкою и требовала столько же внимания от своих постояльцев, как какая-нибудь леди от своих гостей; так что для того, чтобы долго или постоянно жить в ее отеле, необходимо было не только платить огромную цену, но и говорить такие же комплименты. Она была очень богата, имела многих невольников и содержала отель ни от кого независимо. Казалось, она делала это единственно для того, чтобы занять чем-нибудь себя и своих невольниц, чувствуя, что, отказавшись от своего звания, она принуждена будет отказаться от всех его выгод. Почти обыкновенно случалось, что если постояльцы были с нею учтивы и по приезде привозили ей какие-нибудь безделки, то она не требовала большой исправности в платеже и даже для некоторых всегда был открыт ее кошелек.
Жили здесь так, как обыкновенно живут в трактире. Завтрак готов был в большой зале к десяти часам и стоял до прихода всех постояльцев. Обед всегда был в пять часов, и за ним всегда хозяйничала Христобелла. Она принимала у себя статских, армейских и флотских офицеров до мичманов; но низшие их офицеры и капитаны купеческих судов не принимались. Вообще, это был прекрасное заведение, где комнаты содержались в чистоте, и не было недостатка в хорошей прислуге. Принимая в рассуждение дороговизну съестных припасов на острове, нельзя было считать цены слишком дорогими, хотя вина и прочее всегда составляли к концу месяца порядочной счет.
Такие исключения делали отель синьоры Христобеллы совершенно модным, и действительно, он был лучшим в городе. В это время, кроме меня, постояльцами были лейтенанты Дотт и Максвел, оба назначенные на мой бриг, трое или четверо молодых людей, приехавших по торговым делам из Нью-Йорка, трое мичманов, которые остались здесь по болезни, и по жизни, которую вели, обещали снова попасть в госпиталь, и два или три фермера с других островов. Мы с фермерами жили тихо, но молодые негоцианты шумели, пили и курили с утра до ночи. Мичманы также буянили, а новопожалованные лейтенанты были так несносны и прихотливы и позволяли себе так много, что мамми Христобелла, как называли ее негры, была вне себя от негодования и говорила, что такого беспорядка никогда еще не было в ее доме.
Она жаловалась мне, и я старался унять их, но без успеха; я не имел никакой власти над негоциантами, а три мичмана не принадлежали к моему бригу. Лейтенантам же я не мог запретить прихотничать, когда они за все исправно платили. Я только шутя заметил им, что Христобелла не хочет более держать их у себя, если они не переменят обращения с невольницами и будут ее беспокоить. Наконец, наша хозяйка, вышла из терпения и, послав им счет, приказала им оставить ее отель; но все они объявили, что ни за что не выедут. Делать было нечего, силою нельзя было их выгнать. Я старался примирить врагов, но тщетно. Наконец, Христобелла совершенно вышла из себя. Она не сделала никаких изменений в кушаньях, чтобы не наказать всех нас, а не велела подавать им вина и водки; но они не обращали на это внимания и посылали за вином в лавки; шум продолжался целый день. Христобелла часто прибегала ко мне и хотела идти жаловаться губернатору, но я отговорил ее. Между тем беспорядок продолжался, и каждый день встречались новые неприятности.
— Вы не похожи на джентльменов, господа. Вы хотите уморить меня. Я отравлю себя, я не привыкла так жить, — говорила Христобелла, — я убью себя.
— Пожалуйста, не делайте этого, — отвечал Дотт, — вы заставите нас издержаться на траур.
— А я выплачу глаза, — сказал один из молодых негоциантов.
— Выплачешь глаза — не более?
— Я застрелюсь, — сказал другой.
— А я лягу на вашу могилу и умру, — сказал третий.
— Все это прекрасно, господа; вы смеетесь надо мною, — но я не невольница. Если я не в состоянии буду выжить вас из своего дома, то стану мстить, помните это! Да, — продолжала мамми Христобелла, ударив кулаком по столу, — я хочу мщения!
— Я думал, — сказал один из мичманов, — что делать, если мамми Христобелла уморит себя? Я женюсь на Лейле и буду содержать отель. Мамми, вы оставите мне посуду и серебро?
Лейла, прекрасная молодая мулатка, была старшею из невольниц и общею любимицею, потому что всегда была весела и внимательна. При этих словах Лейла усмехнулась, а мамми Христобелла, заметя, что она показывает свои белые зубы, закричала:
— Ты смеешься, тебе весело? Чему ты смеешься, Лейла? Пошла прочь — вон из комнаты, я накажу тебя. Ты смеешь смеяться — ты идешь против меня, негодная!
Здесь я замечу, что мамми Христобелла наперед условилась со мною в этой сцене, и Лейла и два фермера заранее участвовали в секрете; однако, кроме нас, этого никто не знал, и всем казалось, что гнев хозяйки распространялся также на меня и на двух фермеров, на которых она прежде никогда не сердилась.
Мамми Христобелла встала и вышла из комнаты, а я старался убедить шалунов, что они доведут бедную женщину до крайностей. Фермеры соглашались со мною, но большинство голосов было против нас, и молодые негоцианты старались даже завести со мною ссору. Наконец, я отвечал:
— Господа, как вам угодно; но зная лично адмирала и губернатора, я донесу им, если это будет еще продолжаться. Жалею, что должен буду прибегнуть к таким средствам, но здесь невозможно жить. Вы должны выехать, когда этого требует хозяйка.
При этих словах морские офицеры замолчали, но другие сделались еще более дерзкими. Я не хотел начинать открытой войны и потому, не говоря ни слова, вышел из-за стола. После моего ухода шум еще более усилился. На другой день перед обедом мамми Христобелла прислала сказать молодым людям, что она не будет принимать их к обеду. Все они смеялись и по-прежнему пошли к столу. Обед был лучше обыкновенного, и они поздравили с этим Христобеллу. Мамми, задумчиво сидевшая на своем месте, во все время не сказавшая ни слова, при этом замечании опустила голову.
Обед кончился, и тогда мамми приказала Лейле принести бокал, стоявший в буфете. Она казалась смущенною и долго медлила, прикладывая бокал к губам и ставя его на стол. Это заставило обратить на нее общее внимание. Наконец, она взяла бокал, тяжело вздохнула и выпила все до капли. Несколько секунд она держала руку на лбу, положив локти на стол. Наконец, она взглянула на всех и сказала:
— Господа, я скажу вам несколько слов. Жалко, что не могу пить ваше здоровье; но это бесполезно; я несколько раз говорила вам, что вы доведете меня до безумия, до самоубийства. Теперь все кончено, я приняла яд. Через два часа меня не будет.
При этом известии все невольно вскочили со своих мест.
