Алексей Витаков - Проклятие красной стены
— Уф-ф, ну и жарища у тебя тут.
— А ты привык по лесам да по полям шастать, да спать на попоне — вот тебе и жарища.
— Ну, мы в теплых странах не жили. А ну, малец, поди-кось пока. Разговор не твоих ушей.
Валун уселся на лавку подле двери, переводя дух. Голята кивнул и быстро взбежал на второй этаж терема.
— С какими новостями ко мне сотник пожаловал? — воевода намотал на палец колечко темно-русой бороды.
— Плохи дела наши, тысяцкий. Утром гонец с Новгорода прискакал. Сказывает такую весть. Папа римский объявил Крестовый поход против схизматиков, нас то бишь.
— Григорий Девятый, он же граф Уголино. Ну-ну, продолжай.
— Так вот. Новгородцы уже челом бьют князю Александру Ярославичу. И отец его, Ярослав, сыну благословение дал на поход.
— А нам тогда чего бояться?
— А того. А ну как не сдюжит молодой князь этакую силищу? После Новгорода рыцари на кого пойдут? На нас! А мы опять с двух сторон зажатыми окажемся. Кумекали боярские головы и порешили, что нужно на поклон к татарам идти и просить у них помощи военной от крестоносцев. Чуешь, куда клоню?
— Не дурак.
Меркурий побледнел и, смахнув выступившую на лбу испарину, проговорил севшим голосом:
— Дальше!
— Князь ни бельмеса сказать не может. Токмо головой трясет. А те и рады, дескать, кивает он в знак согласия. А тут еще, как по мановению, Гудзира ихний прискакал, или как там его, не разберешь, и предложил мир с одним условием. Я им говорю: давай я драться пойду. Воевода же не поединщик. Тут своя сноровка требуется.
— Не пыли так часто, Валун. Давай по порядку. Какой Гудзира? Куда прискакал? Почему не ко мне?
— Да гром его знает. Ты отлеживался после всего, что выпало на твою долю. А он подскакал сегодня утром к воротам и сказал, что хочет увидеться с князем или же с людьми важными и достойными и не желающими продолжать войну. А тут, в самый раз, боярин Кажара подвернулся, тоже не знаю как. Сговорились как-то и пошли все ко князю. А князь-то наш, говорю тебе, шибко болен, многие думают, аж умом давно ослабел, и речь невнятная. Гудзира ентот, сукин сын, и говорит, что их славный воевода Хайдук, что ли, войны, дескать, не желает. А желает всем все добро оставить и уйти восвояси, только вот шибко хочет напоследок в открытом бою одолеть того самого воеводу, что ему, прославленному человеку Великой Степи, так зад нехорошо отодрал. А еще этот поганец Гудзира сказал, что лучше вовсе их вождя не утруждать, а просто вынести голову воеводы на золотом блюде. И тогда, дескать, и овцы целы, и волки сыты. Мне же поручили схватить тебя и в цепях привести. Так что ты, Мер, на меня, служаку старого, не будь в обиде.
— А что князь? — Меркурий никак не мог поверить собственным ушам.
— Да что князь! Мычит чего-то. А кому надо показалось, что он у народа спрашивает, как тот мыслит. Кажара же, не будь дурак, мигом к перчаточникам отправил. А те — сам знаешь. Навоевались, мол, не хотим боле. Да и ты, дескать, не совсем свой, а так, не пойми кто. Тебя же многие так басурманом и кличут. Зависть-то, она, людская, уж шибко лютой бывает. Литовцев отбил и склонил к миру, жену взял, какую пожелал, и словом ведь никто не попрекнул, живешь в хоромах, а тут еще и татар бить начал. Боятся тебя, Мер, некоторые в собольих шапках. Боятся и зубами от ярости скрипят. А ну как всю власть под себя сгребешь? Что тогда? Иных по миру пустишь, а кое-кого в яму да на плаху. Одним словом, нечего чужака жалеть! Пожил, попил всласть, повоевал в охотку. Лучше беду одной головой отвести. Вот такие у них доводы.
— Но они ведь все равно должны предъявить обвинение?
— Да был бы человек, а обвинить, сам знаешь, бревно на дороге можно. Кажара собрал вокруг себя сторонников, и все они в один голос кричат, что ты-де против воли княжеской пошел. Не давал князь своего указания на сбор войска и тем паче на войну. Подбил-де ты народ неразумный. Одним словом, бунтовщиком тебя записали. А тут и жена князя тоже, мол, я мужика-то своего понимаю, какой бы ни был больной, не разрешал муж похода. И сама орет: «Бунтовщик — рыцарь этот окаянный!» Вот такие дела, Мер.
— Ясно, — Меркурий до хруста сжал кулаки. — Значит, я во всем виноват! А та половина думы, что за меня стояла, что говорит?
— Да что говорит? Страх перед крестоносцами сам знаешь, какой! Одни молчат, глаза прячут, другие повинились, дескать, бес попутал. За народ не знаю. Он ведь верит тем, кто красиво бает.
— Значит, голову — на блюдо!
— Не слушай, тять! — Голята сорвался с лестницы. — Я знаю Хайду. Не того он хочет.
— Цыц, малец, — Валун привстал со скамьи. — Чего подслушиваешь, а?! Без тебя разберемся.
— Пусть скажет. Малец-то, может, и малец, но в разведку лихо сходил, — Меркурий кивнул Голяте.
— Я, тятя, вот что о татарах знаю. Люди они, конечно, хитрые и коварные, но честь у них все же есть. Хайду взаправду, может, сразиться хочет, но тех, кто им головы своих героев на блюде выносит, они презирают. И уже не просят обычной дани, а гонят в рабство баб и детей. Мужиков же перебить могут поголовно. И рассуждают так: зачем держать за пазухой того, кто может предать в любой момент? В этом они коварны.
— Ты слышал, Валун?
— Слышал, но одним мальцовским словом дело не решишь. Собирайся, Мер. Я на князя крест целовал: ослушаться не могу. Буду, как и ты, молиться Господу, чтобы уладил лучшим образом.
— Не так все идет что-то. Чует моя душа. Ай, не так.
Меркурий накинул бараний полушубок и шагнул в сени. За ним — сотник. Переступив порог одной ногой, Валун обернулся и спросил Голяту:
— Неужто правду сказываешь за татар?
— Да вот же истинный крест, — Голята заполошно закрестился. — Мне дядька Хайду сам такой случай сказывал. Было это двадцать с лишком годов назад. Долго они осаждали какой-то город в песках. Уже воины боевой дух терять начали, кони оголодали и едва ногами двигали, уже на исходе запасы воды и еды, стрелы кончались. Но тут на курултае встает один старый татар и предлагает: давайте, дескать, предложим горожанам выдать их военачальника, а за это пообещаем не тронуть город, взять всего лишь легкой дани. Так и порешили. Отправили гонцов с предложением. А в городе тем временем тоже своя заварушка случилась. Одни обвиняют других, что зря, мол, войну затеяли: татары-то не уходят, а осаждают крепко. Вода уже на исходе, всюду грязь, убитые гниют непохороненными прямо на улицах, болезни начались. А тут аккурат послы — здрасьте, пожалуйста. Спорили, спорили старейшины, как им быть. И выдали своего военачальника. Нашлись такие. Срубили голову, вынесли на золотом блюде вместе с ключами от главных ворот, пали на колени: готовы покориться. Но тут старый татар, который все это предложил сделать, оборачивается к своим нойонам и говорит, что не верит он их покорности, что придут другие, так эти псы наши головы на блюде понесут. И приказал сжечь дотла и разрушить до основания сей град. Ворвались монголы в открытые ворота и устроили там страшную бойню, какой не было со времен Пекина. Хайду этот случай хорошо запомнил. Да еще у него, видать, какие-то свои переживания со всей этой историей связаны. Шибко уж он ликом темнел, когда рассказывал мне это. Так-то, сотник. Не все тут просто. Надо бы с Хуцзиром разобраться. Видел я его. На крысу похож. Темнит посол, чую, темнит, и от нас, и от Хайду темнит.
