Елена Арсеньева - Русские куртизанки
Ходасевич, который был с Надей Львовой знаком, потом вспоминал: «В конце ноября, кажется — 23 числа, вечером, Львова позвонила по телефону к Брюсову, прося тотчас приехать. Он сказал, что не может, занят. Тогда она позвонила к поэту Вадиму Шершеневичу: „Очень тоскливо, пойдемте в кинематограф“. Шершеневич не мог пойти — у него были гости. Часов в 11 она звонила ко мне — меня не было дома. Поздним вечером она застрелилась. Об этом мне сообщили под утро.
Через час ко мне позвонил Шершеневич и сказал, что жена Брюсова просит похлопотать, чтобы в газетах не писали лишнего. Брюсов мало меня заботил, но мне не хотелось, чтобы репортеры копались в истории Нади. Я согласился поехать в «Русские Ведомости» и в «Русское Слово».
Надю хоронили на бедном Миусском кладбище, в холодный, метельный день. Народу собралось много. У открытой могилы, рука об руку, стояли родители Нади, приехавшие из Серпухова, старые, маленькие, коренастые, он — в поношенной шинели c зелеными кантами, она — в старенькой шубе и в приплюснутой шляпке. Никто с ними не был знаком. Когда могилу засыпали, они как были, под руку, стали обходить собравшихся. С напускною бодростью, что-то шепча трясущимися губами, пожимали руки, благодарили. За что? Частица соучастия в брюсовском преступлении лежала на многих из нас, все видевших и ничего не сделавших, чтобы спасти Надю. Несчастные старики этого не знали. Когда они приблизились ко мне, я отошел в сторону, не смея взглянуть им в глаза, не имея права утешать их.
Сам Брюсов на другой день после Надиной смерти бежал в Петербург, а оттуда — в Ригу, в какой-то санаторий. Через несколько времени он вернулся в Москву, уже залечив душевную рану и написав новые стихи, многие из которых посвящались новой, уже санаторной «встрече»…»
Царство небесное бедной Наде. Рассказ о ней — лишь доказательство того, что Андрей Белый, пожалуй, не ошибался, считая Брюсова демоном и даже дьяволом. Нина сохранила жизнь после встречи с ним… но разве это была жизнь? Она так и не оправилась от последствий литературного разрушения, которому подверг ее возлюбленный Рупрехт. Революцию она встретила за границей, в Италии, жила в Берлине, в Париже… Конец ее был так тосклив и горек, что о нем даже не хочется писать. Но в последних своих воспоминаниях она никогда не проклинала Брюсова, а только благословляла его. Она его любила, не переставая, всю жизнь до самой смерти. «Я думаю о любви… Всегда о любви…»
Ну что же, о любви думал и Брюсов!
Помню, помню вечер нежный,
За окном простор безбрежный,
Взор твой нежный, неизбежный,
Белой яблони цветы…
Был в те времена такой литературный критик — Борис Садовской, который возмущался любовной лирикой Брюсова, называя ее постельной поэзией. Однако Ходасевич с ним спорил: «Тут он был не прав. В эротике Брюсова есть глубокий трагизм, но не онтологический, как хотелось думать самому автору, — а психологический: не любя и не чтя людей, он ни разу не полюбил ни одной из тех, с кем случалось ему „припадать на ложе“. Женщины брюсовских стихов похожи одна на другую, как две капли воды: это потому, что он ни одной не любил, не отличил, не узнал. Возможно, что он действительно чтил любовь. Но любовниц своих он не замечал.
Мы, как священнослужители,
Творим обряд…
Слова страшные, потому что если «обряд», то решительно безразлично, с кем. «Жрица любви» — излюбленное слово Брюсова. Но ведь лицо у жрицы закрыто, человеческого лица у нее и нет. Одну жрицу можно заменить другой — «обряд» останется тот же».
Владислав Фелицианович Брюсова, как уже было сказано, да и без слов сие понятно, терпеть не мог. Да и вообще он был сух и желчен, со «змеиным языком». Но проницателен — дай Бог всякому! Брюсов его блистательные выводы блистательно подтвердил, когда, уже в 1917 году, создал автобиографический венок сонетов «Роковой ряд». Венок сонетов — это очень сложный поэтический жанр. Он состоит из пятнадцати стихотворений, сонетов. Тематическим и композиционным ключом является магистрал, замыкающий венок, последний сонет. Но пишется он раньше других, в нем заключен смысл всего венка, кроме того, первый сонет начинается первой строкой магистрала и заканчивается второй строкой; первый стих второго сонета повторяет последнюю строку первого и заканчивается третьей строкой магистрала… etc. А 14-й сонет начинается последней строкой магистрала и кончается первой, замыкая таким образом венок, кольцо строк. И магистрал состоит из четырнадцати строк, прошедших через все сонеты.
Суха теория, мой друг…
Вот магистрал «Рокового ряда»:
Четырнадцать назвать мне было надо
Имен любимых, памятных живых!
С какой, отравно-ранящей, усладой
Теперь я повторяю их!
Но боль былую память множить рада:
О, счастье мук, порывов молодых,
Навек закрепощенных в четкий стих!
Ты — слаще смерти! Ты — желанней яда!
Как будто призраков туманный строй
В вечерних далях реет предо мной, —
Но каждый образ для меня священен.
Вот близкие склоняются ко мне…
В смятеньи — думы, вся душа — в огне…
Но ты ль, венок сонетов, неизменен?
В самом деле — здесь Брюсов вспомнил всех тех (или не всех, но четырнадцать уж точно), кого он любил в жизни. Называет он их вымышленными именами, однако очень легко расшифровываемыми. Совершенно не случайно одна строка в магистрале выделена. С нее начинается восьмой сонет, посвященный…
Ты — слаще смерти, ты — желанней яда!
Околдовала мой свободный дух!
И взор померк. И воли огнь потух
Под чарой сатанинского обряда.
В коленях — дрожь, язык — горяч и сух,
В раздумьях — ужас веры и разлада;
Мы — на постели, как в провалах Ада,
И меч, как благо, призываем вслух!
Ты — ангел или дьяволица, Дина?
Сквозь пытки все ты провела меня,
Стыдом, блаженством, ревностью казня.
Ты помнишься проклятой, но единой!
Другие все проходят за тобой,
Как будто призраков туманный строй.
Последний памятник Ренате в творчестве Брюсова…
Последнее послание мистически-любвеобильной девочке Ниночке.
Примечания
1
О версиях на эту тему и о судьбе принцессы Вильгельмины при русском дворе можно прочитать в новелле Елены Арсеньевой «Распутница! И заговорщица вдобавок!», помещенной в книге «Браки свершаются на небесах».
2
Sauvage по-французски — дикарь.
