Евдокия Ростопчина - Палаццо Форли
На другое утро, в самое то роковое воскресенье, которое Пиэррина встретила так ужасно, считая его своим последним днем в дедовском доме, ночной скиталец проснулся не раньше одиннадцати часов. Вскочить, одеться, бежать к Монроа было для него делом получаса. Он поспешил рассказать свои вчерашние приключения, ночную прогулку маркезины, ее свидание с маскированным мужчиною, ее тайное посещение вместе с ним неосвещенного и, по всем вероятиям, спящего дома. С первых слов ветреника Ашиль покраснел: он слишком недавно и слишком горячо любил, чтобы имя любимой женщины могло быть произнесено при нем, не приводя его в замешательство: но он скоро победил это невольное впечатление, и ответ его не изобличил его чувств перед торжествующим любопытством рассказчика. Притом Ашиль слишком коротко знал Пиэррину, чтобы тень подозрения могла помрачить в его душе ее светлый образ. Он не испугался и не усомнился; ему ясно было, что если маркезина вышла одна и тайно в ночную пору, то должна была иметь на то достаточные причины; может быть, исполнение какого-нибудь доброго дела, посещение каких-нибудь бедных или больных… Он сообщил свои догадки испанцу, но тот отвергнул их, настаивая на таинственности условленного свидания, на странности видеть мужчину в домино и маске в те часы, когда, по обычаю, снимаются все карнавальные переряживания. Это замечание навело Ашиля на другое предположение, очень близкое к истине: он догадался, что маркезине представился в суматохе и неожиданности масляницы какой-нибудь случай получить сведения о Лоренцо и что она ходила видеть и расспрашивать людей, которые могли доставить ей известия, но хотели оставаться неизвестными. Сам он, справляясь и разузнавая, собрал в последние дни много неотрадных слухов; хотя в городе никто не знал положительно об условиях и сделках маркиза с менялой и жидом, но тосканцы, видя роскошь синьоры Бальбини и богатство ее индийского каравана, громко поговаривали о близком разорении Лоренцо, и его имя ходило по гостиным, равно как по кофейным, сопровождаемое толками зависти или сожаления о погибели безумного наследника маркизов Форли.
Ашилю блеснула лучезарная мысль, представлявшая ему средство разрешить разом все сомнения. — Можешь ли ты, — спросил он Бонако, — можешь ли найти днем тот дом, куда при тебе вошла маркезина вчера вечером? Возьмешься ли проводить меня туда?
— Отчего же нет, — было ответом; — только чтоб вернее отыскать дорогу, нам надо начать от площади Сан-Марко, где дожидался проводник; иначе я спутаюсь и ничего не отыщу.
Монроа схватил его под руку и повлек на улицу, объясняя ему, сколько дозволяла осторожность, положение маркиза Лоренцо и справедливые опасения его сестры. Цель Ашиля была, во-первых, рассеять легкомысленные подозрения своего друга, во-вторых, воспользоваться малейшим показанием, чтоб доискаться до истины насчет дел маркиза. Он знал, что в эту самую минуту его ждут в палаццо Форли, но он надеялся скоро явиться туда с вестями, если не утешительными, то полезными. Они пошли.
Пока они достигли угла церкви Сан-Марко, все было хорошо, потому что Ашиль, пешеход в душе, как прямой парижанин, знал уже все углы и закоулки Флоренции не хуже тамошнего уроженца, обходя ежедневно все достопамятности и замечательности города. В монастыре Сан-Марко его часто привлекала чудная фреска Андреа дель-Сарто, знаменитая Мадонна-дель-Сакко. Бонако тоже приводил чичероне взглянуть на фреску, но он нашел, что краски совсем слиняли, а рисунок не стоит труда, чтоб для него беспокоились, повернулся, закурил сигарку и спешил выйти из-под аркад монастыря, куда более с тех пор и не заглядывал. Оттого-то память ему снова изменила на дороге, и самому Ашилю пришлось вести своего проводника.
Достигнув площадки, у которой стоит Сан-Марко, они с угла поворотили к улице, куда Леви повел маркезину, и продолжали следовать по дороге, по которой накануне испанец провожал таинственную чету. Но так как питомец Ионафана с намерением сбивался с прямого пути и плутал, считая нужным не дать понять маркезине, куда он ее ведет, полагая, что ей известно положение дома дель-Гуадо, то Бонако снова потерял дорогу и не мог объяснить Ашилю, по каким улицам его вели и куда им надо направиться. Ашиль досадовал, терял терпение, ничто не помогало… Время проходило, уж было поздно, когда, отчаянно следуя по длинному переулку, окруженному не домами, а заборами и стенами садов, испанец вдруг узнал калитку, в которую скрылась маркезина, и остановил измученного Монроа.
Калитка была заперта на ключ изнутри, железная решетка, высокие и густо разросшиеся кущи кипарисов, тополей и яворов не позволяли чужому глазу проникнуть далеко через решетку и становились надежною стеной между любопытством и внутренностью сада. Сад этот был совершенно пуст; ни признака жизни или жильцов, ни голоса, ни звука в его прохладной тени, кроме говора птиц и насекомых, да колыханья листьев, изредка шевелимых теплым мартовским ветерком. Видя, что тут ожидать нечего, друзья обогнули угол садовой стены, очутились в широкой улице и скоро увидели передовой фасад таинственного дома. Но и тут никакой наружный признак не изобличил им, что тут за люди живут: крыльцо было пусто и чисто выметено, двери заперты, окна закрыты и завешены от солнца густыми сторами, нигде ни живой души. Они постучались в дверь, надеясь выдумать какой-нибудь предлог их присутствию; им не отвечали и никто не появился… Опять стучать, опять все то же молчание. Они обошли кругом, заглядывали со всех сторон — нет никого! Не у кого спросить, да и как спрашивать, не возбудив подозрений? Они дошли до конца улицы, безмолвной и пустой в это время дня; в ней, как на беду, не было ни одной кофейни, где бы можно было осведомиться.
Ашиль уже терял всякую надежду… Вдруг из-за угла показался человек, одетый по еврейскому обычаю, подошел ближе, и Ашиль узнал в нем то самое двусмысленное лицо, которое так не понравилось маркезине, когда оно явилось раз в палаццо Форли, сопровождая венецианского менялу Сан-Квирико.
Обрадованный Монроа поспешил поклониться Ионафану, который сначала не узнал было его и подозрительно осмотрел со всех сторон. Француз спросил его, кому принадлежит этот дом и можно ли его осмотреть?
— Принадлежит он мне, синьор, а что вам в нем угодно?
— Мне сказали, что здесь продажные картины?
— А, а!.. Но вас обманули, синьор! я бы рад принять вас под моей смиренной кровлей, но у меня нет ничего, что бы стоило вашего милостивого внимания! Картины!.. какие у меня картины! Это болтают мои завистники, злые языки. Я хотел бы сам купить картины для торга, да не на что! Вот если вам, эччеленца, угодны драгоценные камни, восточная бирюза, шали, то этим услужить могу. В целой Флоренции не найдете ничего подобного тому, что вам покажет Ионафан дель-Гуадо!
