Александр Дюма - Графиня де Шарни
Одна из причин, по которой Вебер очень жалел о том, что Андре оставила двор и рассталась с королевой, состояла в том, что славный немец лишался этой возможности поговорить на родном языке.
Вот почему он стал довольно настойчиво убеждать графиню — несомненно, в надежде, что в результате встречи Андре с королевой произойдет их сближение, — что Андре ни под каким предлогом не должна уклоняться от назначенного ей свидания, несколько раз повторив, что королева даже отменила аудиенцию доктора Жильбера, ради того чтобы весь вечер быть свободной.
Андре ответила, что готова подчиниться приказаниям ее величества.
Когда Вебер вышел, графиня посидела некоторое время с закрытыми глазами, словно пытаясь отделаться от посторонних мыслей; овладев собой, она опять взялась за письмо и продолжала чтение.
Дочитав письмо до конца, она нежно его поцеловала и спрятала на груди.
Печально улыбнувшись, она проговорила:
— Храни вас Господь, сокровище мое! Не знаю, где вы сейчас, но Богу это известно, и мои молитвы дойдут до него.
Она не могла догадаться о том, зачем ее вызывает королева, но не испытывала ни нетерпения, ни страха. Она просто стала ждать назначенного часа, чтобы отправиться в Тюильри.
Не то было с королевой. Будучи в некотором роде пленницей во дворце, она, не находя себе места от волнения, бродила от павильона Флоры к павильону Марсан и обратно.
Один час ей помог скоротать месье. Он прибыл во дворец, чтобы узнать, как принял король маркиза де Фавраса.
Не зная о цели путешествия Шарни и желая приготовить для себя этот путь спасения, королева связала короля значительно большими обязательствами, чем он сам на себя возложил, и сказала месье, чтобы он продолжал подготовку к тайному отъезду членов королевской семьи, а когда придет время, она сама возьмется за это дело.
Месье был доволен и уверен в себе. Заем, о котором он вел переговоры с генуэзским банкиром — мы видели этого банкира мельком в его загородном особняке в Бельвю, — удался, и накануне маркиз де Фаврас, посредник в этом деле, передал ему два миллиона; из этой суммы месье смог заставить Фавраса принять всего сто луидоров, совершенно необходимых для того, чтобы подогреть преданность двух субъектов, за кого Фаврас поручился; они должны были помогать ему в похищении короля.
Фаврас хотел было рассказать месье об этих людях подробнее, однако осторожный месье не только отказался с ними встретиться, но даже не пожелал узнать их имен.
Предполагалось, что месье не знает, что происходит. Он давал деньги Фаврасу, потому что Фаврас был когда-то связан с его особой; но что тот делал с этими деньгами — он не знал и не желал знать.
Как мы уже сказали, в случае отъезда короля месье оставался. Месье делал бы вид, что он не причастен к заговору. Он роптал бы на то, что его покинула семья, а так как ему каким-то образом удалось стать очень популярным, было вполне вероятно — ведь большинство французов оставались еще роялистами, — что, как сказал Людовик XVI графу де Шарни, месье мог быть назначен регентом.
В случае если похищение не удастся, месье ничего не знает, будет все отрицать или же, имея на руках от полутора миллионов до миллиона восьмисот тысяч франков наличными, присоединится в Турине к их высочествам графу д’Артуа и принцам Конде.
Когда месье уехал, королева провела следующий час у принцессы де Ламбаль. К бедной принцессе, всем сердцем преданной королеве (читатели уже имели случай в этом убедиться), Мария Антуанетта, к сожалению, обращалась лишь в крайнем случае; она постоянно ее предавала, перенося свою любовь то на Андре, то на дам семейства Полиньяк. Но королева хорошо знала: стоило ей сделать лишь шаг к сближению со своей верной подругой, как та с распростертыми объятиями и открытой душой бросалась ей на шею.
Со времени приезда из Версаля принцесса де Ламбаль занимала в Тюильри павильон Флоры, где она создала для Марии Антуанетты настоящий салон, точно такой же, какой был в Трианоне у г-жи де Полиньяк. Всякий раз, как королева переживала большое огорчение или испытывала сильное беспокойство, она шла к принцессе де Ламбаль — это доказывало, что там она ощущала себя по-настоящему любимой. Милой молодой женщине не нужно было ничего говорить, королеве не приходилось даже поверять ей свое беспокойство или свои печали; она лишь склоняла голову к плечу этого живого воплощения дружбы, и слезы, катившиеся из ее глаз, сейчас же смешивались со слезами принцессы.
О бедная мученица! Кто осмелится докапываться в альковных потемках, был источник этой дружбы чист или порочен, когда сама история, неумолимая и страшная, бредя по колено в твоей крови, придет, чтобы рассказать, какой страшной ценой заплатила ты за эту дружбу?
Еще один час прошел за ужином. В семейном кругу за столом сидели мадам Елизавета, принцесса де Ламбаль и дети.
За ужином у августейших сотрапезников были озабоченные лица. У каждого из них была от другого тайна: королева скрывала от короля дело Фавраса, король от королевы — дело Буйе.
В отличие от короля, предпочитавшего быть обязанным своим спасением чему угодно, даже Революции, только бы не загранице, королева предпочитала заграницу чему угодно.
Надобно еще заметить: то, что мы, французы, называли заграницей, для королевы было родиной. Как могла она этот народ, убивавший ее солдат, этих женщин, оскорблявших ее во дворе Версальского дворца, этих мужчин, намеревавшихся расправиться с ней в ее покоях, всю эту толпу, дразнившую ее Австриячкой, положить на одну чашу весов с королями, у которых она просила помощи: со своим братом Иосифом II, со своим зятем Фердинандом I, с Карлом IV Испанским — двоюродным братом короля, то есть более близким его родственником, чем герцоги Орлеанские и принцы Конде?
И в бегстве, которое готовила королева, она не видела никакого преступления, в чем ее обвинили впоследствии. Напротив, она видела в нем единственный способ поддержать королевское достоинство, а в будущем возвращении с оружием в руках — единственный способ мести за нанесенные ей оскорбления.
Мы раскрыли душу короля: он не доверял королям и принцам. Сердце его отнюдь не принадлежало королеве, как принято было думать, хотя он был по матери немцем, — впрочем, немцы не считают австрийцев немцами.
Нет, сердцем король принадлежал Церкви.
Он утвердил все декреты против королей, против принцев, против эмигрантов. Он же наложил вето на декрет, направленный против духовенства.
Ради духовенства он рисковал 20 июня, выдержал 10 августа, претерпел 21 января.
И папа, не имевший возможности объявить короля святым, провозгласил его мучеником.
