Эдвард Уитмор - Синайский гобелен
Хочешь, чтобы мы испытали судьбу при помощи этой жидкости, сказал Джо, изобразив пальцами пистолет и выстреливая одновременно себе и ему в голову. Они этим лампы заправляют. Честное слово, сам видел перед твоим приходом. Говорят, самое лучшее топливо и купить можно дешево. Стерн посмеялся. Я думал, поможет согреться. Не похоже, а то было бы неплохо. Но кто бы поверил, хотел бы я знать. Если бы мне кто дома сказал, что на Святой Земле вот так живется, я бы решил, что у них от лежания спьяну в грязи башка размякла. Я думал, тут солнце, песок, земля, текущая молоком и медом, а тут хуже, чем идти на веслах вокруг моего острова в шторм. По крайней мере, там ты все время борешься с проклятыми течениями, и тебе просто некогда забивать голову всякой ерундой, а тут сидишь, и ждешь, и думаешь, и снова сидишь и ждешь. Блин, поражаюсь, как могут люди в этом городе просто сидеть и ждать.
Они рассматривают вещи в перспективе, улыбнулся Стерн.
Кажется, да, наверное, так и есть. Наверное, правильная религия. Иерусалим — город чудес. На днях мы с моим знакомцем стариком-арабом ходили осматривать Нагорный храм, и вдруг он уставился, не отрываясь, на маленькую трещину в скале. Эй, говорю, это что, какая-то особенная трещина? Да, говорит, это след лошади Магомета, тут он залез на нее и взлетел в небеса. Помню, говорит, искры полетели, трубы затрубили, цимбалы загремели и небо содрогнулось от грома и молнии.
Ну ни фига себе, класс, говорю, а еще через несколько минут мы пошли дальше и слонялись в полумраке Храма Гроба Господня, и греческие священники бормотали в своем углу, размахивая кадилами, и армянские священники бормотали в своем, размахивая кадилами, как и все прочие, глаза почти у всех закрыты, а потом мы опять выбираемся на свежий воздух, на пригорок возле Яффских ворот, а там все тот же хасид, который сидел там же, когда мы проходили восемью часами раньше, и он опять нас не замечает, потому что глаза у него почти все время закрыты, а он все сидит лицом к Старому городу, смотрит куда-то в сторону Стены, но за восемь часов он не приблизился к ней ни на дюйм, только сидит, раскачивается и бормочет себе под нос.
Я хочу сказать, что здешние люди, похоже, готовы заниматься этим до скончания света, размахивать кадилом, раскачиваться и бормотать, — пока то, чего они ждут, не припрется снова, как тысячу двести или две тысячи лет назад, и тогда ударят цимбалы, затрубят трубы, и все наконец снова рассядутся по летающим коням, в огненных брызгах и под звуки грома. Наваждение, вот что это такое.
Он опустошил свой стакан и икнул. Стерн заказал еще два.
Дрянное пойло, сказал Джо, только зубы полоскать. Знаешь, Стерн, тот старый хрен, про которого я сейчас говорил, араб, который считает, что видел отлет Магомета, он чем-то похож на тебя. Я имею в виду не то, что он по рождению арабо-еврей, не физический факт, а то, что он вбил себе в голову, что жил в Иерусалиме еще тогда, когда люди так не называли себя, не делились на тех и других, понимаешь, о чем я? С таким способом мышления он может проделывать с реальностью все то же, что и ты, притворяться, что она не существует и всякое такое, но только он не интересуется политикой и тому подобным дерьмом.
Джо выпил и скривился.
Я слишком много болтаю. Эта отрава проникла мне в мозги. А вот еще у меня еще есть знакомый францисканец, я зову его священник-пекарь, потому что он тут прожил шестьдесят лет, выпекая хлебы четырех форм. Я спрашиваю у него, ты что, следуешь по пути Спасителя, умножая эти хлебы, и если так, то, может, лучше делать пять хлебов вместо четырех, так он подмигнул и говорит, нет, это для меня слишком величественно, на такое я не замахиваюсь, а четыре хлеба пеку, чтобы обозначить параметры жизни. Исусе, что я хотел сказать? Все тут чокнутые, и те, что со священными лошадями бормочут себе под нос и чадят ладаном так, что дышать нечем, и те, что шестьдесят лет, раскачиваясь, пекут священный хлеб. Чокнутые, и все. Придумывают, как ты, несбыточные безумные идеи. В воздухе, наверное, что-нибудь, или наоборот, чего-то не хватает. Нет болотной вони, которая не дает человеку оторваться от доброй старой грязи под ногами.
Стерн тепло улыбнулся.
Похоже, ты сегодня чем-то расстроен.
Я? Скажешь тоже. Господи, да неужели я буду расстраиваться только потому, что в канун Рождества сижу в сумасшедшем городе то ли за двенадцать веков, то ли за две тысячи миль, то ли за четыре хлеба от дома? Вот еще!
Он залпом выпил коньяк и закашлялся.
У тебя с собой эти твои дрянные сигареты? Дай-ка одну.
Стерн дал. В окне закружились первые хлопья снега, там сгущалась тьма. Стерн наблюдал, как Джо нервно теребит Крест королевы Виктории, потом свою бородку.
Знаешь, Джо, а ты сильно изменился за этот год.
Наверное, да, а почему бы и нет, у меня такой возраст сейчас. Совсем недавно я был такой же правоверный, как тот, знаешь, сидит на углу над кучкой камней и бормочет, да ты его видел. В шестнадцать лет я был на дублинском почтамте, а потом упражнялся со штатовским кавалерийским мушкетоном и три года ждал дня, когда он пригодится, и такой день пришел, точнее, пришли «черно-пегие», и я подался в горы, и какое-то время неплохо поучалось, а ты знаешь, каково это, бегать по горам?
От раздражения Джо заговорил громче. Стерн молча наблюдал за ним.
Холод и сырость каждый день и каждую ночь, каждую минуту, представь, и все время один, все время. В горах особо не побегаешь, а в дождь воды по колено, но я бежал, потому что надо было, бежал всю ночь, чтобы застать этих долбаных «черно-пегих» врасплох. Там невозможно бегать, но я бегал и делал что мог, по-другому нельзя было, и ты знаешь, куда меня это привело в конце концов?
Джо ударил кулаком по столу. Его трясло. Он вцепился Стерну в рукав.
На один заброшенный земельный участок в Корке, вот куда, босым, в лохмотьях, потому что голодные люди готовы были за лишний фунт стать стукачами, чтобы спасти от голодной смерти хотя бы детей. Они доносили, и в горах постепенно стало негде прятаться, и закончилось это в Корке, на берегу реки Ли, был послепасхальный понедельник, я страшно устал, три дня ничего не ел и сидел вот так, прислонившись к стене разрушенной сыромятни, и слушал крики чаек, понимая, что все кончено, передо мной уходили в небо три шпиля Святого Финнбара, а у меня тогда не хватало ума спросить себя, что значит эта Троица перед глазами.
Но вот что я еще тебе скажу. Когда эти горы все уменьшались, так что в них становилось уже негде прятаться, я рос, я вбирал в себя эти раскисшие кучи и становился больше, и тот заброшенный погост, где я похоронил старый мушкетон, тот дождь, та грязь — все это освящено мной и никем другим.
