Алексей Сергеев - Стерегущий
Да, все это были ребята отборные, знаменитые! Таких дай бог всякому!
А с каким проворством подносили снаряды, с какою предельной скоростью заряжали! Такой быстроты невозможно достигнуть ни на каком учении. Все же, чего уж скрывать, на учениях люди работали нехотя, с прохладцей, словно барщину отбывая, а тут каждый из них был самим собой, знал, что и для чего делает.
Последний выстрел, сделанный Лкузиным, попал в заднее орудие «Акебоно» и, должно быть, взорвал на воздух ящик с зарядами. Со «Стерегущего» видели, как несколько фигур с истребителя, подброшенные вверх взрывом, полетели в воду.
Васильев после выстрела, нацеленного им в самую середину «Синонимо», увидел, как в кормовых помещениях японцев вспыхнул пожар.
— Забыл поправку на скорость сделать, голова еловая, — упрекнул сам себя комендор.
Астахов, бивший в миноносец, обстреливавший «Стерегущего» слева, заметил, как тот накренился на правый борт. Астахов радостно покосился на мичмана. Горделиво подумал про себя: «Не все ты, Кузьма Иванович, гусь рязанский. Ан лебедя-птицы не хуже!»
Старавшийся поспеть всюду сигнальщик Ворожцов сейчас же определил, что японец кренит не иначе, как от подводной дыры в машинное отделение.
— Взяло кота поперек живота, — поощрительно добавил он.
— Видать, что так, — степенно согласился Кузьма Иванович. — Пущай теперь поплавает с гусиными потрохами.
Снова появился Гаврилюк со снарядами. За ним прихрамывал Максименко.
— Обратно промазал гапонец, — повернувшись к Максименко, громко рассмеялся Гаврилюк, услышавший над собою японский перелет. — Будь здоров, кланяйся на дне вашим. Бойчей стреляй, Лкузин, — сказал он, обращаясь к комендору, — а мы с Максименко провиант для него живо спроворим, — похлопал он ствол орудия и сейчас же отдернул руку: — Горячий, черт! Обозлился, поди, на гапонцев! Ну и злись, злись! Дело хорошее!
В кормовую струю «Стерегущего» продолжали падать снаряды. Соприкасаясь с водой, они рвались и быстро шли ко дну. Подозвав Иванова, Сергеев приказал:
— Позови ко мне старшего офицера и вахтенного начальника!
Откозырнув, сигнальщик побежал выполнять приказ.
Явившиеся офицеры, подтянувшись, вопросительно глядели на командира.
— Прошу приготовить оба минных аппарата по тому красавцу, — показал он на крейсер «Акаси».
Через несколько минут заждавшиеся минеры были готовы. Ливицкий нажал рукоятку одного аппарата, Степанов рукоятку другого.
Два пенных следа от мин отметили их движение. На командирском мостике с нетерпением ждали результатов.
— Не вышло! Далеко! — с гневной обидой в голосе воскликнул Сергеев, досадливо морщась от неудавшегося маневра. Оставаясь внешне спокойным, он произнес: — Ну что ж! Займемся уничтожением миноносцев. «Синонимо», конечно, угробить необходимо, но ведь и «Акебоно» почти разбит…
Немного поколебавшись, он приказал:
— Откроете по «Акебоно» самый сильный. Надо доконать его сейчас же после «Синонимо»… Если нельзя раньше, — совсем развеселившись, добавил он.
— Есть немедленно доконать «Акебоно» и «Синонимо»!..
— По мерзавцам — гранатой! — взмахнул рукой Кудревич, давая знак Лкузину и Майорову стрелять.
Звуки двух одновременных выстрелов показались ему музыкой, но почти в тот же момент мичман услышал за собою непонятный возглас командира и повернулся.
Сергеев, бледный, держался рукою за щеку, по которой текла кровь, обильно смачивая русую бороду.
— Александр Семенович! — бросился мичман к нему. — Вы ранены?
— Мичман Кудревич! Почему отошли от орудий? Добивать «Акебоно!» Считайте, сколько снарядов попадет в него. Когда утопите, доложите. У меня пустяки, только царапнуло. Продолжайте стрелять.
— Есть стрелять! — отрапортовал мичман и, отходя к орудиям, подумал: «Еще посмотрим, кто выйдет победителем! Посмотрим!»
Глава 12
В БОЮ…
Увидев густо дымившую японскую флотилию, машинный содержатель Алексеев немного замешкался у светлых люков.
«Эх, хорош уголек! Нам небось Гинзбург такого кардифа не дает», — с чувством зависти думал он, спускаясь в машинное отделение. Потом зависть превратилась в тревогу: значит, уголь у японцев лучше, чем у «Стерегущего»? Значит, по милости Гинзбурга «Стерегущему» созданы для боя невыгодные условия?
Его растерянный взгляд упал на кочегара Пономарева. Тот стоял у котла, не сводя глаз с манометра. Время от времени он открывал топку и, озаряемый багровым пламенем, подбрасывал в котел новые порции угля. По движениям кочегара было видно, что особого рвения к своему занятию он не проявлял.
— Неладно ты уголь ложишь, — сердито пожурил его Алексеев, — поаккуратнее надо бы.
— Чего там аккуратнее! Кладу как умею, — равнодушно отозвался тот. — По-твоему, что? Руки я себе отмотать должен? Дело простое!
— Опять язык чешешь: отмотать… простое! — вскипел Алексеев. — Уголь, брат, любит, чтобы его аппетитно ложили, по-настоящему. Кардиф, скажем, ложи пореже и потоньше, а гинзбургский — он ведь с Формозы, он любит, чтобы его клали потолще, пожирнее. Он привык за собою чужие рубли в трубу таскать. На нем да на дурости нашей Гинзбург и живет. А уголь, брат, кажный любит вкусно гореть, вот ты ему на его вкус и потрафляй.
Пономарев соображал, как бы ему поядовитее ответить Алексееву, — и чего только, шкура драконья, суется не в свое дело? — но не успел.
Раздирающие душу звуки боевой тревоги и шум приготовлений к бою здесь, внизу, были еще грознее, чем наверху. Там по крайней мере люди видели, что делается, смотрели опасности в глаза, могли уберечься, а здесь, у котлов, смотри не смотри, только смерть свою увидишь, какою она пожелает к тебе прийти.
Боевая тревога застала в машинном отделении тринадцать человек.
— Ну вот, ребята, и стали мы «боевой командой»! — возбужденно воскликнул Осинин.
— Чего там «стали»! — ворчливо передразнил его Пономарев. — Как были «чумазыми», так и остались ими.
В соответствии с боевым расписанием часть машинной команды, застигнутая начавшимся сражением у котлов и машин, получала наименование «боевой» и должна была бессменно находиться на своих местах до завершения боя или до возвращения миноносца на мирную стоянку. Остальные же кочегары, готовые сменить отработавших свою вахту людей, спешно вызывались наверх, чтобы находиться при орудиях или минных аппаратах.
Алексеев призыв к бою воспринял как специально для него предназначенное веление судьбы. Для него, привыкшего за последнее время к пассажирским пароходам, служба в царском военном флоте была такой же постылой, как и для Пономарева, но в эту трагическую минуту Алексеев восторженно, всем своим сердцем почувствовал, что представляют теперь, в бою, эти машины, котлы, механизмы — словом, вся техника «Стерегущего». Впервые машинный содержатель получил возможность наглядно убедиться, как велика и важна для жизни эта, созданная разумом и трудом сотен людских поколений, неутомимая, покорная человеку и в то же время нередко враждебная ему сила.
