Альфред де Виньи - Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII
— Что это? — сказала она.— Они и в самом деле кричат: «Да здравствует король!… Да здравствует королева!…»
Народ, видимо, узнал ее, и крики возобновились с удвоенной силой: «Долой кардинала! Да здравствует Сен-Мар!» — донеслось в эту минуту.
Мария вздрогнула.
— Что с вами? — спросила королева, пристально смотря на нее.
Но так как испуганная герцогиня молчала, добрая, кроткая королева сделала вид, будто не замечает ее волнения, и с подчеркнутым вниманием стала следить за поведением народа, преувеличивая свое беспокойство, которое, в сущности, улеглось, как только она услышала первый же возглас толпы. Час спустя, когда ей доложили, что народ ждет лишь ее знака, чтобы разойтись, она милостиво, с видимым удовлетворением приветствовала его; но радость королевы была далеко не полной, ибо в глубине души многое тревожило ее, и особенно предчувствие того, что ей скоро суждено стать регентшей. Чем больше она наклонялась, чтобы показаться народу из окна, тем яснее видела сцены, казавшиеся еще отвратительнее при свете нарождавшегося дня; чем доверчивее, спокойнее ей приходилось казаться, тем сильнее сжималось ее сердце и на душу ложилась печаль от наигранной веселости собственных речей и улыбок. Под взглядами столпившихся внизу людей королева почувствовала себя слабой женщиной и содрогнулась при виде народа, которым ей придется повелевать и который уже научился требовать чьей-то смерти и вызывать королев.
Итак, она поклонилась.
Сто пятьдесят лет спустя это приветствие было повторено, другой титулованной особой, также родом из Австрии и французской королевой. Лишенная основ монархия, такая, какой ее сделал Ришелье, родилась и погибла между этими двумя поклонами.
Наконец королева велела затворить окна и поспешила отпустить свою боязливую свиту. Тяжелые занавесы упали на цветные стекла, и в покои уже не проникал более ненавистный ей дневной свет; толстые свечи белого воска горели в золотых канделябрах на стенах, покрытых тканными коврами с геральдическими лилиями. Оставшись одна с Марией Мантуанской, Анна Австрийская прошла за королевскую балюстраду, отделявшую альков, в изнеможении опустилась на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, разрыдалась, утомленная своим мужеством и притворными улыбками. Мария преклонила колена на обитую бархатом скамеечку и, не осмеливаясь заговорить первая, вся дрожа, лишь прижималась щекой к руке королевы — до сих пор никто не видел слез на глазах Анны Австрийской.
Несколько минут прошло в полном молчании. Наконец, с трудом приподнявшись, королева обратилась к Марии:
— Не огорчайся, дитя мое, дай мне выплакаться, — это так хорошо, когда царствуешь! Помолись за меня и попроси бога, чтобы он даровал мне силы не возненавидеть врага, который всюду меня преследует. Эти мятежи дело его рук.
— Что вы, государыня, ведь он в Нарбонне. Ибо вы, вероятно, говорите о кардинале. И разве вы не слышали криков толпы? Она расположена к вам и враждебна кардиналу.
— Да, мой друг, он в трехстах лье отсюда, но его зловещий дух витает у этой двери. Если народ кричал, то лишь потому, что он допустил это; если люди собрались, значит, еще не настал час, назначенный им, чтобы погубить их. Верь мне, я хорошо знаю этого человека и дорого заплатила за познание его порочной души; это мне стоило власти, приличествующей моему сану, радостей молодых лет, привязанности семьи и даже сердца супруга; кардинал отдалил меня от всего света; а теперь воздвигает вокруг меня стену уважения и почестей, но было время, когда он осмелился оклеветать меня перед всей Францией; мои бумаги были захвачены, меня подвергли допросу и заставили подписать признание в неведомой мне вине и просить прощения у короля, а в чем — и сама не знаю. Лишь благодаря преданности верного слуги и, быть может, ценою его пожизненного заключения, я сохранила шкатулку, которую ты только что спасла. Вижу по глазам, ты не веришь мне, приписываешь мои слова страху; не обманывай себя, дорогое дитя, как это делает ныне весь двор; да будет тебе известно, что этот человек вездесущ и ему известно все, даже наши помыслы.
— Неужели, государыня, он знает, что кричали люди у нас под окнами, и имена тех, кто их подослал?
— Да, без сомнения, он знал это или предвидел; он допустил, одобрил беспорядки, чтобы погубить меня в глазах короля и навеки разъединить нас; он хочет втоптать меня в грязь.
— Но ведь два года, как король разлюбил его: теперь у него другой фаворит.
Королева улыбнулась; она молча вглядывалась в наивные и чистые черты герцогини, в ее ясные глаза, доверчиво устремленные на нее; она откинула черные локоны, скрывавшие прекрасный лоб, и, казалось, отдыхала душой при виде очаровательной невинности, запечатленной на этом красивом лице. Поцеловав Марию в щеку, она продолжала:
— Ты не подозреваешь, мой бедный ангел, одной печальной истины: король никого не любит, и чем милостивее он к фавориту, тем скорее тот попадет в опалу и будет выдан человеку, который все губит, все уничтожает.
— Боже, что вы говорите?
— Знаешь ли ты, скольких фаворитов уже погубил король? — продолжала Анна Австрийская, понизив голос и смотря в глаза Марии, как бы для того, чтобы прочесть ее мысли и внушить свою волю.— Знаешь ли ты, чем они кончили? Слыхала ли ты об изгнании Барада и Сен-Симона, о пострижении мадемуазель де Лафайет, о позоре госпожи д'Отфор, о смерти де Шале, почти ребенка, первого из тех, кто был замучен, изгнан или брошен в тюрьму? Все они исчезли, словно подхваченные порывом ветра, по приказанию, которое Ришелье дал своему властелину; без королевской милости, которую ты принимаешь за дружбу, их жизнь протекла бы мирно; эта милость таит в себе смерть, она яд. Взгляни на ковер с изображением Семелы; фаворитки Людовика Тринадцатого подобны этой женщине; его расположение губительно, как огонь, который слепит, пожирает ее.
Молодая герцогиня уже не слушала королеву; она все еще смотрела на нее своими большими черными глазами, но их застилала пелена слез; пальцы ее дрожали в руках Анны Австрийской, губы судорожно подергивались.
— Я очень жестока, не правда ли, Мария? — спросила королева необычайно мягко, лаская ее, как дитя, у которого хотят выманить признание.— Ну да, конечно, я очень злая, и на сердце у вас очень тяжело; вам невмоготу, дитя мое. Ну полно, скажите мне лучше, какие у вас отношения с господином де Сен-Маром?
При этих словах горе Марии прорвалось наружу, и, по-прежнему стоя на коленях у ног королевы, она, в свою очередь, пролила потоки слез на грудь своей доброй повелительницы; юная герцогиня по-детски всхлипывала, а голова ее и прекрасные плечи так сильно вздрагивали, словно сердце у нее разрывалось на части. Королева долго ждала конца этого взрыва отчаяния и баюкала Марию, как бы для того, чтобы утешить ее боль.
