Феликс Разумовский - Умытые кровью. Книга I. Поганое семя
Солдатня серой безликой массой вывалилась из вагонов и, страшно матерясь, пытаясь согреться на ходу, растворилась в лабиринте привокзальных улиц. Всем было ясно, что застряли намертво.
Киев встречал непрошеных гостей непогодой. Падал мокрый, противный снег, шквальный ветер гудел в проводах, облеплял белой кашей деревья Мариинского парка, купола собора Софии, памятник Богдану Хмельницкому, величаво указующий вдаль державной булавой. Тучи, казалось, опустились на землю, мгла поглотила даже белый электрический крест в руках исполинского Владимира. Было слякотно, холодно и промозгло. В такой вечер хорошо сидеть у камина, макая бисквиты в портвейн, и вести приятную беседу, а не шататься на ночь глядя с голодным брюхом по улицам чужого города.
– Да, Днепр чуден лишь при тихой погоде. – Граевский спрыгнул с вагонной подножки и, ежась, поднял воротник шинели. – Думаю, глоток-другой спирта нам не повредит.
– И пулярка с трюфелями. – Страшила, разминая ноги, пару раз присел, звонко стукнул кулачищем о ладонь. – А еще хорошо принять ванну, чтоб все вши в пене захлебнулись.
Паршин зябко передернул плечами, закурил и снисходительно усмехнулся:
– Ты, Петя, одичал в окопах, забыл, что такое цивилизация. Товарищи сюда еще носа не совали, значит, пожрать и выпить найдется. Были б только деньги, а это не вопрос.
Он сплюнул и с многозначительным видом похлопал себя по сапогу, за голенищем которого прела пачка думских ассигнаций – отец каждый месяц присылал ему по тысяче рублей на расходы.
– Цивилизация, говоришь? – Страшила оглядел свой сапог, донельзя рваный, обвязанный, чтобы не потерять подошву, веревкой, и набросил на плечи вещмешок. – Посмотрим!
Он был не в настроении, хмурился, угрюмо катал на скулах желваки – последние сутки прошли без пищи.
Невесело было на киевских улицах в тот зимний вечер. Лавки, конфексионы закрывались рано, многие витрины и вовсе были заколочены. Из-за дверей трактиров и кабаков не доносилось криков «Хай живе!», призывного звона бокалов и истомно-чувственных звуков танго – не гулялось что-то сегодня. Да и кому гулять?
Ясновельможный пан Петлюра, радевший за «самостийну неньку Украйну», подался от греха в Житомир. Вместе с ним сбежало и «вильно козатцво», грозившееся порубать всех комиссаров, жидов и москалей. Офицеры, не ушедшие ни на Дон, ни к Петлюре, держались нейтрально и тихо, словно мыши, сидели по домам. Скучно стало в Киеве – ни бойких маклеров в синих шевиотовых костюмах, ни загадочных красавиц, кутающихся в меха, ни гарных хлопцев в алых свитках, смушковых шапках и широких, словно море, шароварах с мотней, метущей по земле. Над городом набухшей тучей нависла неопределенность.
В Липках, фешенебельном районе каменных особняков, царила тихая паника, рядовые обыватели забились по квартирам, с прилавков сразу исчезли спички, мука и соль. Мирные, в отличие от Валленштейна, евреи прятали барахло и готовились к худшему – по Украине уже вовсю шли погромы. Одни только воры с Крещатика, городская рвань и шпана с Подола ждали красных с нетерпением – надеялись снять сливки во время суматохи. Обреченный город тихо дожидался своей участи. А с неба все валил мокрый снег, одевая в саван улицы, бульвары и дома, еще хранящие величие минувших столетий.
– Господа офицеры, прошу. – Довольно ухмыльнувшись, Паршин завернул к первому же попавшемуся заведению, открыл тугую дверь и решительно шагнул под вывеску, на которой значилось: «Отель „Пассаж“. Все удовольствия». Это были номера средней руки с девочками – гостиница, веселый дом и ресторация. В вестибюле скучал мордоворот в вышитой петухами безрукавке, в зале царило уныние, посетителей было раз, два и обчелся.
Офицеры скинули вещмешки, не раздеваясь, уселись за стол, и сейчас же перед ними, словно черт из табакерки, вывернулся бойкий еврейчик в шевровых лаковых штиблетах, полосатом пиджаке и галстуке-бабочке:
– Бонжур, гости дорогие! Чем буду потчевать? У нас сегодня умопомрачительная рыба-фиш, смачная морковочка цимес, восхитительные гусиные шейки гелтеле. А какой у нас сегодня кугель с изюмом, о, если бы вы только знали, какой у нас сегодня кугель с изюмом! Ну, вы ж таки скоро узнаете, какой у нас сегодня кугель с изюмом! А на десерт, пане господа, у нас такая клубника – пальчики оближете, здесь-таки порядочное заведение, наши девочки…
– Поесть, все что есть, коньяку самого лучшего, горячей воды помыться. – Паршин нетерпеливо прервал его и широким жестом бросил на стол пять сторублевок – бешеные деньги, жеребца можно купить. – Насчет мамзелек потом. – Ухмыльнулся, скрестил руки на груди и самодовольно глянул по сторонам. У него, оказывается, была склонность к театральным эффектам.
– Слушайте, Хайм, не морочьте людям голову. – Из-за портьеры тут же появилась волоокая, в синем бархатном платье матрона и, сверкнув бриллиантами перстней, ловко, словно фокусник, сгребла деньги со скатерти. – Лучше-ка закрутите граммофон. Приятного вечера, господа! И прошу вас, вы ж все-таки разденьтесь, здесь-таки порядочное место – не упрут.
С интересом взглянув на Страшилу, она заманчиво улыбнулась ему, сделала глазки и, качнув пышными бедрами, исчезла за портьерой.
Вечерний звон, вечерний звон,
Как много дум наводит он.
Бойкий Хайм в полосатом пиджаке завел пластинку со старинной каторжанской и порысил на кухню, клятвенно заверив:
– Будьте покойны-с, исполним все-с в лучшем виде-с.
Скоро офицеры уже занимались еврейской щукой, сдабривая каждый кусок русской ядреной горчицей. Затем настала очередь рубленной с луком и политой маслом печенки, огненного супа из жирной курицы, сваренного с кореньями и тмином, жареного карпа в кисло-сладком соусе с красным хреном и отварным картофелем, тающей во рту тушенной на меду моркови – все необыкновенно вкусное, приготовленное с большим количеством сахара и перца. Ели медленно, не торопясь, без лишних разговоров – наголодавшись, наслаждались пищей, уютом и теплом.
Хайм с бабочкой стоял в стороне и жестами отдавал приказы половым – живым, разбитным малым, ряженным под «добрых молодцев» – в поддевках и сафьяновых сапожках. Его обрюзгшее, с порочными морщинами лицо выражало вежливое равнодушие, умные глаза смотрели на офицеров с жалостью.
Эх, азохен вей, какими же надо быть кретинами, чтобы дать себя загнать на фронт, четыре года гнить в окопах, а потом вот так, во вшах и драных сапогах, с голодным брюхом, лезть из одного дерьма в другое. Н-да, плохо, коли нелады с головой! Черту оседлости они завели, евреи им, видите ли, помешали! Искали бы врага в других местах, глядишь, не блевали бы теперь кровью по чекистским подвалам!
