Густав Эмар - Приключения Мишеля Гартмана. Часть 1
Но эта нерешимость продолжалась недолго; через минуту он поднял голову и решительно въехал на одну из тех узких каменистых и глубоко впалых тропинок, которые, вероятно, ничто иное, как высохшее ложе какого-нибудь потока.
Чем дальше путешественник подвигался, тем дорога становилась труднее. Лошадь пыхтела и шла с трудом, от галопа перешла в рысь, от рыси к шагу.
Путешественник продолжал, однако, около получаса следовать по извилинам тропинки, все суживавшейся. Наконец, после усилий и неслыханных затруднений, он успел доехать до платформы, где деревья, реже росшие, делали ночь менее темною, пропуская сквозь листья свет луны.
Путешественник остановился, но на этот раз сошел наземь, снял узду с лошади, старательно отер ее, потом привязал к дереву потрепал по шее.
— Отдохни, Ролан, ты очень в этом нуждаешься, — сказал он, — по крайней мере, для тебя путешествие кончено.
Сказав эти слова, незнакомец спрятал узду и седло под кучу листьев, насыпал на землю возле лошади меру овса, потом оставив лошадь валяться на земле, старательно завернулся в плащ и пошел далее.
Скажем сейчас, что незнакомец сделал хорошо, отказавшись продолжать путь на лошади. Тропинка становилась все круче и приняла наконец размеры гигантской лестницы.
Чтоб отважиться подняться по ней в этот час ночи и в темноте, необходимо быть горцем, козой или серной.
— Экая собачья страна! — бормотал путешественник на смешанном наречии французском с немецким. — Славную задачу задали мне! Я преспокойно оставался бы в Страсбурге, если б мне не приказали отправляться. Я спал бы очень приятно на моей постели. Но самое главное сделано, теперь остается только вооружиться мужеством.
Ворча таким образом, путешественник продолжал подниматься, цепляясь руками и ногами за камни и траву.
Наконец, после самого трудного восхождения, продолжавшегося более трех четвертей часа, путешественник добрался до площадки, покрытой гигантскими соснами. Сделав большое усилие, он прыгнул вперед и очутился на площадке.
— Наконец! — закричал он со вздохом облегчения. В ту же минуту чья-то рука грубо ударила его по плечу и насмешливый голос сказал ему на ухо, между тем как несколько ружей направилось на него из-за сосен:
— Э! Любезный друг, поздравляю вас, вы можете поспорить со многими козами, знакомыми мне.
— А! — сказал путешественник, оторопев.
— Да, — ответил тот, кто с ним говорил, становясь перед ним и опираясь обеими руками на дуло своего шаспо, — да, вы прыгаете очень хорошо, но позвольте мне заметить вам, что, верно, у вас дело очень важное, если вы приходите в такое время и по такой дороге.
— Действительно, у меня дела очень важные, — ответил незнакомец, рассматривая своего странного собеседника.
Это был высокий, худощавый человек, грубое, безбородое лицо которого довольно приятно напоминало классическую физиономию полишинеля. Это был один из тех людей, так странно созданных, что с которой стороны ни смотреть на них, все видишь только профиль.
Длинные белокурые пряди выбивались из-под его шляпы и падали на плечи, покрытые серой блузой, стянутой кожаной портупеей, за которой висели два картузника. На рукавах у него был серебряный галун, большие штиблеты доходили до колен, и с совершенно военной развязностью носил он на себе сумку, в которой, без сомнения, заключалось все его имущество.
Мы прибавим, что большая жестяная горлянка, обтянутая серым холстом, висела на левом боку, на кожаном ремне, под пару огромной фарфоровой трубке, заткнутой за пояс возле длинного револьвера.
Вид этого фантастического человека был вовсе не успокоителен.
Однако, незнакомец не смутился и ждал, по наружности бесстрастно, чтоб его собеседник продолжал разговор, так странно начатый. Тот почти тотчас заговорил тем могильным и насмешливым тоном, который был ему свойствен.
— Позволите ли вы мне, милостивый государь, — сказал он, улыбаясь, — спросить вас, в какую сторону направляете вы ваши шаги?
— Милостивый государь, — ответил незнакомец, кланяясь в свою очередь, — я прямо направлялся сюда.
— Ну, так вы и пришли.
— Кажется.
— А я так знаю это наверно. Но извините, мой вопрос может быть нескромен; вы пришли не на любовное свидание?
— Нет, не совсем. Я привез письмо, которое обещал отдать в собственные руки одному из ваших офицеров.
— Вы как будто нас знаете?
— Очень мало. Вы, кажется, принадлежите к отряду альтенгеймских вольных стрелков?
— Я имею честь служить сержантом в этом отряде, который я не считал столь известным. Как зовут офицера, к которому у вас письмо? — продолжал он серьезнее.
— Люсьен Гартман.
— О! О! Наш хирург! Если б я знал это ранее, письмо давно было бы отдано.
— Это как?
— Наши лазутчики следуют за вами с той минуты, как вы остановились на перекрестке. Мы видели, как вы позаботились о вашей лошади, и это, признаюсь, внушило мне к вам некоторое уважение.
— Как, вы следили за мною? А я ничего не слыхал!
— Ремесло наше состоит в том, чтоб нас никогда не видали и не слыхали, если мы этого не захотим.
— Это правда.
— Присядьте на этот бугорок, дайте мне ваше оружие и подождите меня минуту.
— Я очень желаю присесть. Оружия у меня нет, я приехал как друг.
— Вы мне нравитесь, товарищ, и мне хотелось бы покороче познакомиться с вами, хотя ваше произношение мне не совсем нравится.
— Я родился в Баварии от французских родителей и сердцем француз.
— Тем лучше для вас; если так, я вас не оставлю.
— Мне непременно нужно видеть Люсьена Гартмана сию минуту; повторяю вам, вопрос идет о чрезвычайно важном деле.
— За этим дело не станет, мой новый друг, вы увидите его сию минуту. Кстати, как вас зовут?
— Карл Брюнер, к вашим услугам.
— Подождите.
Он поднес к губам инструмент странной формы, висевший у него на шее на стальной цепочке, и послышался три раза крик совы.
Ружья исчезли. Никакой шум не нарушал тишины; наши два собеседника казались одни на прогалине.
— Какое прекрасное у вас дарование! — сказал Карл Брюнер.
— Какое дарование?
— Вы с таким совершенством закричали как сова.
— Что же делать, любезный друг, мы ведь ночные птицы, — продолжал он могильным голосом, — и поем как они. Любезный Карл Брюнер, решительно вы мне нравитесь все более и более; если вам придет когда-нибудь охота сделаться вольным стрелком, вспомните обо мне. Меня зовут Петрус Вебер.
— Благодарю, сержант. Но для чего вы говорите это таким мрачным голосом?
— Ах! Милый друг, у меня есть сердечные горести домашние печали.
— У вас?
— Боже мой, да!
— Вы шутите?
