Иван Дроздов - Морской дьявол
Думал обо всем этом Зураб Асламбек, и глаза его пуще прежнего теплели, и даже слезами умиления налились. И рассмеялся он вдруг в голос, и бросился на шею русскому другу, стал обнимать его и что–то по–своему говорит, говорит…
— Ты чего, Зураб?
Не отстранился от него Барсов, а тоже обнял и тихо проговорил: «Ничего Зураб, со временем мы станем лучше».
На этот раз они так и не договорились ни о чем конкретном.
Зураб стал рассказывать о жизни в его стране Маши и Руслана. Крепко дружат молодые люди, и будто любовь между ними возникла. И, может, оттого Мария много учится и тренируется в балетных классах, а в спектаклях ей поручают главные роли. И по городу афиши с ее портретами расклеены. Имя русской балерины Марии Барсовой все громче и громче звучит на Востоке. Ну, а Руслан… Его ученики будто бы уже занимают призовые места на состязаниях.
Приятно было слушать это Барсову, и он уже предвкушал телефонную беседу со своей супругой, и представлял, как он ее обрадует сегодня вечером.
На завод все чаще приезжали генералы, ходили по цехам, осматривали, ощупывали ракеты, ездили на аэродром, ходили вокруг самолета и что–то писали в своих блокнотах, но потом, ничего не сказав определенного, уезжали в Москву. Некоторые в приватных беседах с Барсовым и Курицыным произносили слова, из которых все–таки можно было делать вывод, что у Северного завода становилось все больше друзей и они вот–вот одержат верх в борьбе за поставки вооружения и самолетов для своей армии, но в верхах было много влиятельных чиновников, тормозящих этот процесс и клонящих дело в сторону каких–то непонятных своих интересов.
Северный завод — пятачок жизни, где сталкивались судьбы людей, кипели страсти и температура этого кипения поднималась все выше.
Большие надежды возлагали Барсов и Курицын на Юру Марголиса. А Юра все чаще ездил в Москву, и беседы с ним становились реже, а когда все–таки встречались с банкиром, он тревожно сучил глазами, от прямых ответов уклонялся, — видно было, что свежая и надежная информация ему не давалась, что в дело вступали силы, к которым он не мог проникнуть, и что они замышляли, каков будет ход развития, он не знал.
Зураб тоже вдруг сник, меньше звонил, давал понять, что телефону не доверяет, и обещал приехать, но — не приезжал.
Марголис через Дарью передал Курицыну: «Пусть твой дядя заведет охрану. Деньги у него есть, и их жалеть нечего».
— Ты с ним встречаешься? — спросил Тимофей.
— Да, он ждет меня у проходных и провожает до дома.
— На машине?
— Нет, в машину я не сажусь.
— А дома у него бываешь?
— Нет, не бываю. И не пойду.
Дарья закраснелась, а Курицын пожалел, что с вопросами заехал слишком далеко. А насчет охраны подумал: в самом деле! Деньги у меня есть, — солить, что ли, их? Наберу хороших ребят, заставлю их учиться, а в свободное время пусть меня охраняют.
Пораскинув своим сильным аналитическим умом, он решил, что никто ему не угрожает, а если он кому и нужен, то не один, а при деле и при своей родимой «Гоге — Магогушке». Однако Марголис — жучок ушлый, если говорит, значит, есть причина.
Недавно они с Барсовым решили среднюю зарплату рабочим довести до десяти тысяч рублей. Люди обрадовались, благодарят. На соседней «Светлане» платят меньше, и только на «Электросиле», кажется, рабочие получают столько же.
И Курицын про себя решил: как только пойдут заказы, зарплату рабочим увеличим.
В цехе было много и таких, кому пока нечего было делать. Из них Тимофей и создал группу своей охраны. И был удивлен, когда рабочие, узнав об этом, в один голос говорили: ребят надо набрать больше, они и за меньшую плату надежно прикроют своего командира.
Курицын в тот же день, встретившись с Барсовым, уговорил и его завести охрану, а когда тот стал отнекиваться, он прикрикнул:
— Война идет! И еще какая! Денег, что ли, жалко? Из своих буду оплачивать.
С чувством благодарности посмотрел на друга Барсов. Улыбнулся:
— Мне тоже перевели. И тоже десять миллионов. При этом звонил министр и сказал, что деньги на расширение программы работ по гидросамолету.
— Ну, тем более. И дело тут не только в нашей безопасности, — ребят займем.
Петр Петрович кивал головой:
— Молодых наберем. Заодно и на заочном в институте будут учиться. Правильно ты решил. Не наш тут один интерес.
Вечером Тимофею позвонил Барсов и сказал, что завтра к одиннадцати утра их приглашает к себе на квартиру посол Альберт Саулыч. У него же будет олигарх Файнберг.
И едва Курицын положил трубку, раздался звонок у входа. В раскрытую дверь ввалился не объявлявшийся целую вечность и не звонивший из Москвы Кранах Спартакович Пап. Он был растерян, не знал, куда деть руки, что говорить, — не сказал приветствия, а шагнул вперед и пролетел мимо хозяина. В конце коридора была дверь в другой коридор, но он всей тушей ткнулся в стену, затем в другую:
— О, черт! Скажи же, наконец, куда идти!
— Да вот она, дверь. Я ее открыл.
— Но где свет? И вас, что ли, отключили, как весь Дальний Восток?
— Сюда, сюда проходите. И свет есть, и тепло, — пока, слава Богу, ваш Чубайс до нас не добрался.
— Почему мой? Какой он мой?.. Будь моя воля, я бы ему ноги выдернул. В Москве совсем с ума посходили! Всякую шпану министрами назначают. И фамилии нелюдские: Греф, Кох, Шойгу. И в Думу поналезли: Шохин, Слизка, Хакомада. А еще там рабочий сидит, похожий на бегемота, и железную трубу над головой держит. И тоже фамилия — Шандыба. Где только берут таких? Что–то будет, что–то будет. Конец света!
— Но вам–то что?
— Мне что? А моя фамилия? Тоже ведь — Папом обозвали. Имечко дали — Кранах! Были, говорят, художники такие: Кранах старший и Кранах младший. И у меня тоже: Пап младший и Пап старший. Болен он сейчас, Пап старший, на ладан дышит. Ох, дела! Что–то будет! Прежде–то в наших местах имена людские давали: Шмуль, Борух, Сеня. А как наш народ в большие русские города хлынул, так и пошли они, псевдонимы. От Ленина, Троцкого, Зиновьева и прочих всех наших, которые вождями стать захотели, — от них эта мода пошла. Вот и мне прилепили: и Пап, и Кранах, — черт знает что!.. В Жмеринке мои деды жили, таких кличек не знали, а как сдвинулись — так и пошло.
Кранах обыкновенно плел диковинные кружева о своем происхождении: гагауз, молдаванин и еще черт знает что, но в другой раз забывался и начинал правдивый рассказ и о своих предках, и о том, как они напускали туману с именами и своим происхождением. Курицын любил слушать Кранаха именно в такие минуты, когда на того падал стих красноречия и он был как–то по–особенному взволнован,
