Вера Космолинская - Драконье царство
Бальдульф нам так до конца и не встретился, ни среди живых, ни среди павших. Видимо, сам он и не подумал перейти через вал. Любопытно, — подумалось мне тогда, — вернулся ли он в лагерь Кольгрима или последний так и останется в неведении насчет его судьбы? Более вероятным мне казалось второе.
Утро ознаменовалось новыми кострами. Влажным, смешивающимся с туманом дымом. Саксы сжигали своих мертвецов. В отдалении, они складывали еще один большой костер, который пока не был зажжен. Как мы заподозрили с самого начала, и как выяснилось впоследствии, предназначался он Беовульфу. А зажечь его Кольгрим собирался только после победы, сложив в подножии тела кого-нибудь из особо знатных врагов, чтобы устроить на том свете своеобразный триумф герою. Что ни говори, похвальное намерение.
Бритты тоже хоронили погибших, и под пение христианских священников, и под обряды несколько иного рода, вырывая длинные неглубокие траншеи и затем засыпая их землей, накрывая дерном и закладывая камнями.
Это продолжалось в течение нескольких часов и было каким-то подобием перемирия о котором никто нарочно не договаривался, разве что противники подавали друг другу криками предупреждающие знаки. Никто никому не препятствовал. Но по истечении какого-то времени, эта деловитая суета сошла на нет, и между двумя войсками повисла особая ощетинившаяся тишина, предвещающая начало новой атаки. Кей все еще не прибыл и, судя по отсутствию движения в лагере саксов, нигде на подходах они его не приметили, а заподозрить их в таком легкомыслии, чтобы не высылать никаких дозоров было все-таки нельзя.
И вскоре снова заиграли рожки, послышались крики — команды и кличи, и туго составленные клинья вновь двинулись на приступ нашей высоты. Стылый влажный ветер рвал мятущиеся повсюду флажки и хлопал установленным на самом виду на вершине насквозь отсыревшим багряным драконом на темном полотнище штандарта. Выкатились на боевые позиции катапульты и баллисты, полетели первые снаряды, все больше метя в упомянутый штандарт, но пока не попадая.
— Может лучше уберем эту вешку для пристрелки? — поинтересовался Гавейн.
— Ты сам не веришь в то, что говоришь, — сказал я с укоризной. — Кто же раньше времени спускает флаг?
— Ну, не верю, ну и что? — беспечно усмехнулся Гавейн. — Надо же что-то говорить в промежутках между делом.
— Наводи! — крикнул он, и снаряд из баллисты, которой он сейчас командовал, через полминуты попал точнехонько в «рыльце» одного из движущихся клиньев, расколов его пополам.
— Клин клином выбивают, — вздохнул я, и дал сигнал ближайшей катапульте — теперь «мой» клин подошел как раз на нужную дистанцию для того, чтобы получить первые в этом бою неприятности себе на голову. Галахад потихоньку обстреливал или расстреливал вражеские метательные орудия.
Чем хорош день — все-таки многое видно. Чем хороша гора — в нее быстро не вскарабкаешься. У того и у другого есть еще масса других преимуществ помимо всего лишь света и закона всемирного тяготения. И в «царя горы» можно играть долго и счастливо, если подобные слова можно применить к более или менее успешному взаимному истреблению. Миниатюра жизни. Сжатый формат. В состоянии мира и порядка жизнь не чувствуется так, как в своих концентратах — войнах и азартных играх, где вопрос удачи-неудачи, выживания или схода со сцены — дело одной минуты. Если каждое сражение или даже всего лишь игра — целая жизнь, неудивительно, что вообще существует такая штука как азарт. Когда в каждом ударе сердца целая вечность — это ли не способ побыть немного бессмертным? Остаться живым, когда вокруг рушится и умирает все — это ли не повод ощутить свою божественность, ради которой можно даже рискнуть и самим выживанием и сложить затем «Гимн в честь Чумы»?
Снаряды, хотя баллисты и катапульты саксов были частично выведены из строя Галахадом, стали лететь более прицельно. Просвистевшая шальная гигантская стрела смела со своего пути небольшой отряд стрелков вместе с частью верхнего края земляного вала. Летящий камень, из тех что «по ночам ломает башни и мстит случайному врагу» произвел опустошение совсем рядом с моей собственной катапультой, едва задев вскользь саму машину.
И ты застонешь в изумленье,
Завидя блеск его огней,
Заслыша шум его паденья
И жалкий треск твоих костей…[4]
Сейчас в этих словах не было ни капли мистики. Не было и огней? Но какими искрами в глазах может отразиться напоследок эта обрушивающаяся с небес черная тень при настоящем попадании?
Мы обрушивали эти камни вниз, принося другим куда больше потерь, иногда вызывая небольшие осыпи, и не все они оставались лежать там, куда упали, часто они еще катились какое-то время по склону. Не хотел бы я оказаться сейчас на стороне Кольгрима. А что, если бы как-нибудь угораздило? Кто сказал, что такое невозможно? Нет, с такими мыслями точно пора уходить в какой-нибудь монастырь, — подумал я, подбирая точку для очередного удара, который должен был нанести упорно подбирающимся саксам наибольший возможный ущерб. «Генеральное сражение — самый кровопролитный способ разрешения задачи»[5]. Но что без него? — Война на истощение? Что значит: «губить ужасающее, доселе неслыханное, но все же недостаточное для убедительной победы количество человеческих жизней»[6]. Уж лучше быть убедительным. Это даже в конечном счете выходит гуманней. Кто-то когда-то говорил, что на самом деле нет ни большего ни меньшего зла, в любом случае зло это зло. Может и так, вот только выбирать больше не из чего. И еще хотелось бы сказать этому умнику, что не существует вещей сплошь и исключительно положительных, а предположение подобного, как постулат абсолютной безгрешности чего-то или кого-то — уже есть нечто далеко не положительное, если не сказать гнусное и жуткое, что, проявляясь в реальной жизни, ведет к особенно большим кровопролитиям. Хоть и обладает большой притягательностью и соблазнительностью, так как сильно облегчает жизнь возможностью напрочь отключить мозги и все сопутствующие неудобства вроде совести. Так и спится крепче, и естся слаще, и огни аутодафе греют веселей, уютней и праздничней. Просто не жизнь, а добрая сказка.
Но вернемся к нашей недоброй сказке. Когда мы уже отражали приступ и саксы были более всего отвлечены нами, оттеснявшими их с позиций, на которые им удалось сперва прорваться, и когда им было определенно не до того, чтобы смотреть по сторонам, где нас не было и оглядываться назад, в их тылу началось какое-то замешательство, быстро переросшее во встревоженную суматоху. Это тут же ускорило их отступление и даже сделало его бесповоротным. Мы вдруг остались без противника, наблюдая только, как он стекает вниз по склону как отбегающая волна.
