Боб Хостетлер - Усыпальница
— Он угрожал разрушить Храм сей! — вскричал Ионатан, сын Анны. — Многие из вас слышали это богохульство собственными ушами!
— Он сказал, что воздвигнет его на том же месте в три дня, — возразил один из фарисеев. — Разве человек, воскрешающий мертвых, не способен на такое?
— Вы не понимаете! — закричал Елеазар. — Чего вы добились? А этот человек добивается своего, творит чудеса, и все больше людей идет за ним. Если мы оставим все как есть, у него будет все больше и больше последователей, и это привлечет внимание префекта!
— Ирод уже хотел бросить его в застенок в Галилее! — крикнул кто-то.
— Неужели вы думаете, что римляне будут терпеливы, как мы? — добавил Ионатан.
— Конечно нет, — ответил ему Елеазар. — Вы сами знаете, римляне долго раздумывать не станут. Они не будут разбирать, где этот человек и его ученики, а где народ. Где его последователи, а где мы, преданные Закону и Храму. И не пощадят никого. Просто уничтожат — и страну нашу, и народ наш.
— Но что, если этого человека наделил такой силой сам Хашем? — спросил Никодим. — Что, если он действительно послан, чтобы освободить нас от римлян?
— Ты не понимаешь, что говоришь! — в гневе воскликнул Каиафа.
Казалось, его сейчас хватит удар.
— Ты ничего не знаешь! Понятия не имеешь, что для тебя лучше — лучше для всех нас, — чтобы один человек умер за всех или чтобы исчез с лица земли весь народ наш!
Все вскочили с мест и стали кричать на Никодима, Иосифа и нескольких других членов Синедриона, которые проявляли непозволительную мягкость. Когда большинство пришло к согласию, несколько человек покинули зал. Оставшиеся сошлись на одном. Поскольку приближается Пасха, нужно оповестить всех в Иудее, что каждый, кому известно, где находится Иешуа, должен оповестить об этом Синедрион. И тогда Иешуа схватят.
89
«Рамат-Рахель»
Рэнд проснулся и посмотрел в окно. Светило солнце. Он прикрыл глаза и снова открыл, чтобы убедиться, что это не сон.
Трейси сидела за столом. Она была одета и, по-видимому, уже давно смотрела прямо на него. Оторвав голову от подушки, Рэнд вгляделся. Да, она смотрела ему прямо в глаза.
— Привет, — сказал он, приподнимаясь на локте. — Ты рано встала.
— Нет. Это ты спал долго.
Рэнд сел.
— Который час?
— Почти одиннадцать.
— Ты шутишь?
— Нисколько. Тебе все время звонят, и пришла куча голосовых сообщений. — Она взмахнула телефоном, который все это время держала в руке.
Рэнд потер лицо, чтобы прогнать остатки сна, но все еще не мог прийти в себя.
— Поверить не могу, что столько проспал.
— Ты очень устал вчера, — заметила Трейси.
Рэнд внимательно посмотрел на нее. Трудно сказать, она все еще злится на него или нет. Но что-то в ней изменилось, это точно. Вот только что?
— Ну да, — со вздохом согласился Рэнд. — Когда ведешь себя так по-дурацки, это очень утомляет.
Трейси ничего не ответила.
— Кто звонил? — спросил Рэнд.
— С двух номеров. — Она пожала плечами. — Один — какой-то Жак.
Она бросила ему телефон.
Поймав мобильный, Рэнд просмотрел последние звонки и положил телефон на кровать.
— Что-нибудь важное? — спросила Трейси.
— Да. Это насчет свитка.
— Насчет свитка? Что же ты не перезвонишь? Неужели тебе не хочется узнать, что там?
Рэнд вздохнул.
— Конечно, хочется. Но есть вещи более важные.
— Например? — Трейси подобрала ноги и обхватила их руками.
— Трейси, я многое хотел тебе сказать. Я попытался было вчера вечером, но ты…
— Я тебя слушала.
— Что?
— Я слышала почти все, что ты говорил.
— Я думал, ты спишь.
Трейси уперлась подбородком в колени.
— Я правда заснула. Наверное, ты еще говорил.
Она взглянула на Рэнда. Их взгляды встретились, и какое-то время отец и дочь молча смотрели друг на друга. Наконец Трейси опустила глаза.
— Я вчера так разозлилась, я… просто не знала, что делать. Не могла думать спокойно. И разозлилась еще больше, когда ты начал говорить, потому что вступать с тобой в разговор мне хотелось меньше всего. Я думала, что бы ты мне ни говорил, станет только хуже. Но когда ты сказал, что не знаешь, что это такое — быть отцом, я засомневалась.
Она умолкла и снова на него посмотрела.
— Я поняла, что никогда не относилась к тебе просто как к человеку, понимаешь? То есть ты же мой папа, значит, ты всегда должен знать, что делать, что говорить, догадываться, что мне нужно. Я и представить не могла, что ты можешь этого и не знать. Ведь маленькие дети уверены, что взрослые все знают. Но вчера вечером я как будто впервые узнала тебя по-настоящему.
В глазах Трейси появились слезы.
— Я услышала настоящие слова, а не… «папочкины речи», ну, все то, что родители обычно говорят детям, вроде «я тебя люблю», «ты у меня красавица» или «прибери в своей комнате». Но вчера я была слишком зла на тебя, чтобы что-то ответить или хотя бы дать понять, что слушаю. Но я слушала. Я давно встала и с тех пор сижу здесь и думаю.
Трейси смущенно улыбнулась.
— Особенно о своем поведении.
Она подошла к отцу и села рядом. Рэнд в изумлении смотрел на дочь, пораженный этой неожиданной переменой. И не только в ней, хотя она казалась совсем другим человеком, чем та девушка, что приехала к нему на раскопки всего пару дней назад. Он и сам изменился. Казалось, в эту самую минуту наступает поворотный момент в их жизни, вроде падения Берлинской стены. Причем что-то происходит не только с ним, но и в нем самом. Рэнд опустил голову и пытался совладать с нахлынувшими чувствами.
— Я вела себя как соплячка, — продолжала Трейси. — Эгоистично и безответственно. И хочу извиниться. Я считала, что в моих проблемах виноваты ты и твоя дурацкая работа. Ну и что, что ты — не самый лучший отец в мире? Могло быть куда хуже.
Трейси махнула рукой, будто отгоняя эту мысль.
— Но то, что ты сказал вчера вечером, очень много для меня значит.
Голос ее дрожал.
— И я даже не знаю, смогу ли сделать то, о чем ты меня просил. Не знаю, получится ли у меня помочь тебе стать хорошим отцом. Я не знаю, смогу ли стать тебе хорошей дочерью. Но может быть…
Трейси опять замолчала, и Рэнд увидел, что слезы текут по ее лицу.
— Может быть, если мы оба попытаемся помочь друг другу, ты научишься быть отцом, а я… научусь быть дочерью.
Рэнд обнял Трейси за плечи и притянул к себе. Казалось, у обоих прорвались наружу все чувства, накопившиеся за девятнадцать лет.
