Дневник шпиона - Смирнов Николай Николаевич

Из Японии мы перебрались в Индию, так как ни одно хорошее английское путешествие не обходится без этого. Мабель всем восторгалась и покупала все без разбора. Я же считал время, проведенное в Индии, потерянным. Англия крепко стоит в этой стране, а мое место там, где не все благополучно. Мне, например, было очень неприятно, что мы исключили из своего маршрута Китай. Но для семейных путешествий теперь эта страна не годится.

В Индии Мабель заявила, что устала от путешествия и что ей хочется теперь как можно скорей оказаться только в одном месте: в нашем доме на Парк-Лэйне. Только из любви ко мне она согласилась возвращаться через Панамский канал. Но она категорически отказалась вернуться на месяц в Соединенные Штаты, где я хотел дополнительно исследовать вопрос, как американцы предполагают реагировать на выступление Англии совместно с Японией. От Панамского канала мы свернули к югу и посетили Буэнос-Айрес, прекрасный город, свыше меры украшенный электрическими лампочками и розами. Оттуда прямым рейсом направились в Европу.

Мы сошли на землю в Марселе в конце апреля 1926 года. Мабель решила на несколько дней задержаться в Париже, чтобы привести в порядок туалеты, устаревшие за время путешествия. Но нам не удалось сделать этого. Вдруг французские газеты в один голос затрубили, что в Англии готовятся события, небывалые в истории. Предсказания деда, что консерваторы наладят машину, не сбылись. В Англии пахло грандиозной забастовкой.

Пока мы с Мабель, каждый со своей точки зрения, опровергали возможность серьезного конфликта, всеобщая стачка в Англии уже разразилась. Мы оставили наши чемоданы в Париже на попечение горничной и с маленькими сумочками в руках выехали на аэродром. Там уселись в кабину аэроплана, который должен был доставить нас в Лондон.

В полном молчании мы перелетели через Ла-Манш. Глаза Мабель блестели как ни разу во время путешествия. В душе она уже жалела, что из-за костюмов пропустила начало стачки. Если бы можно было погонять аэроплан, как лошадь, она, наверное, не преминула бы сделать это.

Я, со своей стороны, тоже хотел как можно скорей оказаться на улицах Лондона. В тревожные минуты я не люблю находиться вне своей страны.

Мы прилетели в Лондон в два часа дня 5 мая 1926 года.

5 мая. Мне никогда не приходилось ходить столько пешком по Лондону. Автомобиль не выехал за нами: нашей телеграммы почему-то не доставили. Все такси были разобраны. Трамы, подземка и автобусы бастовали. Когда Мабель узнала об этом, она радостно закричала:

— Славно! Идем пешком, Эдди. Надо, чтоб все чувствовали забастовку.

Но от Кройдона до нашего дома добрых 15 миль. На пятой миле Мабель сдала и, не отрицая значения забастовки, потребовала, чтобы я позаботился о средствах передвижения. Мне удалось уговорить проезжавшего мимо лавочника предоставить нам свою тележку, запряженную одной лошадью. По дороге лавочник объяснил нам, что за последние пять лет он впервые путешествует так примитивно. Поезда не ходят, а ему надо оплатить вексель. Он занял лошадь у своего соседа и пустился в путь.

Лавочник немного подвез нас. Но ехать по центральным улицам в его допотопном экипаже у меня не было охоты. Мы расплатились с ним и сошли на асфальт, хотя до нашего дома оставалось не меньше пяти миль.

Газеты не выходили, и мы ничего не знали о ходе забастовки. Улицы, лишенные трамваев и автобусов, выглядели зловеще. Огромное количество пешеходов уже не умещалось на тротуаре. Люди шли прямо по улице. В числе пешеходов шагали и мы в полном недоумении, чем все это кончится.

Но в пути нам повезло. На Экльстон-сквере мы встретились с человеком, который мог нам дать исчерпывающую информацию о стачке. Короче говоря, мы встретились с Маком.

Вождь забастовки был до такой степени растерян, что даже не сразу узнал Мабель, — правда, загоревшую в Буэнос-Айресе. Но она без всякого стеснения подошла к нему, взяла его под руку и спросила:

— Почему вы идете пешком, мистер Макдональд? Разве у вас теперь мало дела?

— Во время ходьбы я думаю и молюсь, — ответил Мак многозначительно. — На собраниях и ночью мне не удается делать этого.

Затем он сообщил нам вкратце основы конфликта. Чрезвычайная конференция тред-юнионов, собравшаяся в Лондоне, вынесла резолюцию о поддержке углекопов. Председатель Генсовета Пью рассчитывал, что капиталисты испугаются и дело кончится миром. Но из переговоров ничего не получилось. Томас ходил всюду, плакал и стонал, где только возможно, чтобы сохранить мир. Шахтовладельцы, однако, не сдались. Тогда у рабочих начали чесаться руки. Наборщики "Дейли Мейл" не пожелали выпустить газету из-за резкой передовой статьи, направленной против рабочих. Кабинет усмотрел в этом нарушение свободы печати. Переговоры были прерваны. И вот забастовка началась. Бастуют транспорт и печать, железо и сталь. Рабочие других производств только ждут того, чтобы присоединиться к товарищам. Нужна огромная энергия, чтобы успокоить бурю.

Все это Мак рассказал с сокрушением, хватаясь за виски и заправляя ус себе в рот, что с ним случалось крайне редко. Я слушал, не задавая вопросов. Мабель изредка сочувственно вскрикивала.

— Прискорбно то, — сказал Мак, останавливаясь перед подъездом Мемориал Ролла, — что верх в кабинете взял Черчилль. Он рвет и мечет.

Мабель спросила:

— А как наши шансы?

Мак закатил глаза к небу и сказал молитвенно:

— Все зависит от провидения. Я молю Бога, чтобы рабочие успокоились и поняли, что капиталисты вовсе не враги нам…

Это были последние его слова. Он вошел в дом конгресса тред-юнионов. А мы наконец нашли свободный автомобиль, который доставил нас домой.

Из разговора с Маком я понял, что дела правительства не так уже плохи. Если вождь забастовки надеется только на провидение, то ясно, что он просчитается. Провидение всегда было на стороне консерваторов.

Дома я принял ванну, переоделся и сейчас же отправился к деду. Меня очень интересовало, как старик переносит забастовку.

Деда я застал в постели. Когда я вошел в комнату, он открыл один глаз и спросил тихо:

— Это ты, Эдди?

— Я.

— Молодец! Всегда являешься в решительные минуты. Ты знаешь, я думаю, что эта стачка значительно хуже налета немцев на Лондон. Тогда мы были все заодно. А теперь неизвестно — кто друг, а кто враг. На меня налетел автомобиль леди Прэскот, и я стукнулся в стену так, что протез сломался во рту. Леди очень извинялась передо мной. Оказывается, за руль она посадила своего садовника, потому и произошла такая неприятность. Но ведь мне от этого не легче. Нет, уж лучше внешняя война, чем внутренняя. Если я останусь жив, я буду придумывать средство против забастовок. Как ты думаешь, долго еще протянется это безобразие?

— Самое большее неделю.

— Слава богу. Теперь садись поближе и рассказывай…

6 мая. Утром Мабель строила грандиозные планы, как она будет помогать забастовке. Перебрав пять или шесть возможностей, она решила, что займется сбором денег в пользу бастующих. От себя она ассигновала тысячу фунтов. Я должен был съездить в банк и привезти эту сумму.

У меня лично нет таких средств, да и не в них сейчас дело. Я решил предоставить в распоряжение правительства свои руки и свою голову. Для этого я намечал вечером сходить на службу, чтобы получить там какое-нибудь задание. Но я не вышел из дома в этот вечер. У Мабель состоялось маленькое собрание, которое меня очень заинтересовало.

Надевши на уши мои верные трубки, я весь погрузился в слух. Главнейшее заключение, к которому я пришел в этот вечер, было смешно и успокоительно. Именно, с радостью я констатировал, что наиболее испуганными людьми в Англии являются вожди забастовки. Они не мечтают о победе, а хотят только одного, чтобы стачка поскорей кончилась с любыми результатами. Особенно меня насмешил Томас, бывший в числе гостей. Он уговорил Мабель взять тысячу фунтов обратно и разорвать заготовленные подписные листы. Взамен этого он предложил ей заняться развозкой консервированного молока и валерьяновых капель по семьям забастовщиков. Мабель сначала возражала, но потом согласилась.