Александр Крашенинников - Слуга злодея
— Это еды, а про питье речи не было, — сказал Вертухин и внушительно добавил. — И не он просит, а я прошу.
Ударили по рукам, а Калач, подтверждая сделку, еще и животом на Вертухина ласково надавил.
Глава тридцать шестая
Назад, мечте навстречу!
Дементий Вертухин от злого нетерпения, как пьяный, ходил. Каждую минуту ясно ему представлялось, как Хвостаков его лунноликую Айгуль щупает и как она в снегах березовских погибает.
— Кузьма, — сказал он денщику, — завтра выезжаю в Санкт-Петербург. Денег у меня ныне на первое время довольно.
— Да пошто в Санкт-Петербурх?! — изумился Кузьма.
— В ноги благодетельнице нашей императрице всея земли российской паду! Дабы смилостивилась и сердце мое из Сибири вернула.
— Да вить твоя милушка — чужая жена!
— Это в России она чужая жена, — загадочно ответил Вертухин.
— Екатерина, барин, тебя Шешковскому отдаст, — убежденно сказал Кузьма. — Для спасительного поучения да угощений железной кашей. Вить ты послан пособников турецких в разбойничьей шайке искать, а не шататься по России за соблазнами, из Турции же к нашим пределам приставших.
— Я ей подарок доставлю, доселе никем не виданный! И пособников найду! Они не только рядом с Пугачом ходят, а паче того в Санкт-Петербурге вьются.
— Да что за подарок?
— А самокат Артамонова!
Кузьма в досаде схватил нож и отпластнул остаток бороды.
— А как же я?!
— Вернешься к Белобородову с десятью тысячами рублей. Один воз екатеринбургских, остальные ассигнациями. Десять тысяч рублей заставят Питера Педоровича поверить любой сказке, какую скажешь.
Кузьма подставил под стол вместо четвертой, обрубленной им ноги собственное колено и сел на лавку с ковшиком браги в руке.
— А сказку ты ему скажешь вот какую…, — Вертухин пристроился рядом, подавая Кузьме луковицу, дабы не на пустой живот пил.
Все русские красноречивые творения, о коих слыхали товарищи Вертухина, составили бы журнал не весьма большой. И уж Вертухина среди авторов сего журнала вряд ли можно было сыскать. В Турции да в глубине сибирских руд немалую часть жизни пребывая, он не имел случая представить дар красноречия настоящим ценителям. Но Кузьма был им покорен еще со времен Казани и всегда слушал барина так, что сердце у него вставало на минуту и боле. За те пять минут, что Вертухин ему свой план раскрывал, оно сделало всего два удара. На третий Кузьма поднялся, с грохотом обрушивая стол. Он был торжественен, как при награждении орденом и даже голову склонил, будто для ленты. Лицо у него сияло, как у прощенного грешника.
— Барин, — сказал он, — ты истинно леший и святой угодник в одном лице. Как ты сплел да повернул — ты, батюшко, первый в России змей!
Скромность Вертухина была чувствительно задета, и он зарозовел.
— Положим, ты приврал, — потупившись, возразил он и все же не выдержал. — Но, правду сказать, совсем немного!
Кузьма стоял перед ним, как на плацу.
Вертухин поднял упавший со стола нож и протянул ему:
— Сие оружие Рафаилу передай, дабы он в первую же ночь веревку перерезал да убежал.
Кузьма принял нож, яко царскую милость.
— Но, барин, когда тебя волки будут на дороге есть, вспомни обо мне, что я тебе про соблазны говорил.
— Не только тебя, но и маму родную вспомню, — пообещал Вертухин.
На другой день рано утром он уже катил на самокате Артамонова по великой русской дороге, ночью оставив Гробовскую крепость позади себя.
На нем были валенки, медвежья шуба, лисий малахай с ушами и меховые рукавицы. Сию кожаную гору и самый голодный волк не сразу смог бы разгрызть.
Ехать было весело.
В кармане у Вертухина гремели медные гроши на дорожное пропитание, на руле — колокольчик для приветствий ямщикам, а в сердце — звонкая радость.
Он хоть и удалялся от драгоценной спутницы его души географически, но все ближе становился к ней в мечтах своих.
Он спас несчастного сына Артамонова от участи есть машинное масло, оставив для него пятьдесят рублей вместо отцовского самоката.
Он добыл для грозного полковника Белобородова десять тысяч рублей и дал приют в стане сего разбойника не только Рафаилу и Кузьме, но и собаке Пушке.
Он сделал то, чего не смогли бы в его лютом положении самые необыкновенные умы!
По деревьям хлопал своею студеною рукою ветер и залазил в подмышки ветвей, так что деревья бранились, как на базаре. Мелкие, будто дворовые собачонки, неслись куда-то облака — пропитание добывать или забавы ради. А в поле подпрыгивала в небо поземка да падала обратно, разбиваясь в пух и прах.
Вертухин с умилением в сердце гнал навстречу мечте.
Покуда он скатывался с Уральских гор и дорога шла больше вниз, самокат бежал с охотою. Не то стало ближе к равнине. Упоры для ног пришлось топтать с силою, коей Вертухину с рождения было даровано немного, колеса начали жалостно стенать и норовили утешиться в сугробе обочины.
А мимо, обдавая его снеговыми хвостами, неслись кибитки, санки, скрипели дородные обозы, и всяк проезжающий не мог по целой версте расстаться с ним взглядом, обезумевшим от сей картины.
— Эй, копна на железной костоломице, сколь возьмешь до Москвы с тобой прокатиться? — обгоняя, крикнул из дровней молодец в суконной шапке и дырявых рукавицах.
— Бородавку от твоей прабабки!
Малый, сконфуженный небывалой ценою, не нашел, что ответить, и пропал в снеговом облаке.
Навстречу уже неслась тройка сивых в завитушках куржака, будто в бараньих шкурах. Извозчик, толстый и каменный, яко фараон, держал вожжи в вытянутых руках.
— Скажи, братец, где выращивают сих дородных баранов? — на ходу спросил его Вертухин.
— На конюшне князя Пенделейского! — не удостоив его взглядом, важно бросил извозчик.
— Да я про тебя спрашиваю!
К концу дня ноги онемели, а самокат начал скрежетать от злости. Путешествие во имя возлюбленной и ради спасения России стало истощать дух Вертухина. И когда с горы ему открылась Ачитская крепость, он впал в размышления.
Ачитская крепость была изрядно веселей Гробовской: здесь имелся один каменный дом, а почтовая изба с ее толстенными стенами походила на бойцовую башню. Улиц же было множество, и они точно бы скакали вверх по горе, стараясь каждая обогнать другую и залезть повыше.
Вертухин спешился и прошел в почтовый дом. В сем доме, кроме почтового комиссара, он обнаружил несколько солдат и господина в длинном полукафтанье и в буклях, обсыпанных мукой и для твердости политых квасом. Господин держался начальником и ходил по избе, ни на кого не глядя.
