Альфред де Виньи - Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII
— Да, я француз, — сказал он, обращаясь к Жозефу, — но я ненавижу Францию, потому что она — родина и моего отца-чудовища, и моя, а я тоже стал чудовищем и однажды ударил родителя; я ненавижу французов за то, что они, играя со мною в кости, украли все мое состояние, и за то, что после этого я сам обкрадывал и убивал их; я два года был испанцем, чтобы уничтожить побольше французов; но теперь я еще сильнее ненавижу Испанию, а почему — этого никто никогда не узнает. Прощайте, отныне я человек без родины; все люди — мои враги. Продолжай, Жозеф, свое дело, тебе до меня недалеко. Да ты действительно видел меня некогда, — продолжал он, с такой силой толкнув капуцина в грудь, что тот повалился, — я Жак де Лобардемон, сын твоего достойного друга.
С этими словами он бросился вон из палатки и исчез, словно призрак. Де Ту и слуги, подбежавшие к выходу, видели, как он двумя-тремя прыжками достиг изумленного часового, обезоружил его и, как лань, помчался по направлению к горам, невзирая на посланные ему вдогонку пули. Жозеф воспользовался переполохом, чтобы улизнуть, пролепетав несколько обычных приветствий. Оставшиеся наедине Сен-Мар и де Ту хохотали над его злоключением и растерянностью, как хохочут школьники, когда с носа их наставника падают очки. Наконец они решили отдохнуть, что было необходимо обоим, и вскоре уснули — раненый на своей койке, а советник — в кресле.
Что же касается капуцина, то он направился к своей палатке, размышляя о том, как ему использовать все случившееся для мести, и неожиданно встретил Лобардемона, который тащил за собой безумную девушку со связанными руками. Они поделились своими страшными приключениями.
Жозеф получил немалое удовольствие, разбередив душевную рану Лобардемона тем, что поведал о судьбе его отпрыска.
— Не везет вам в семейных делах, — добавил он, — советую упрятать племянницу под замок и повесить наследника, если вам посчастливится его розыскать.
Лобардемон зловеще рассмеялся:
— Что касается этой дурочки, я передам ее бывшему судье тайных дел, который стал контрабандистом и теперь орудует в Пиренеях, около Олорона; пусть делает с ней что хочет, — может быть, она пригодится ему как служанка в его posada[17], мне все равно, лишь бы его высокопреосвященство больше никогда не слышал о ней.
Жанна де Бельфиель стояла понурившись и, по-видимому ничего не понимала; в ней угас последний проблеск рассудка; губы ее шептали одно только слово: «Судья, судья, судья!» Потом она умолкла.
Лобардемон и Жозеф погрузили ее, как мешок пшеницы, на одну из двух лошадей, которых подали им слуги; сам Лобардемон сел на другую и собрался выехать из лагеря, надеясь еще до рассвета очутиться далеко в горах.
— Счастливого пути, — сказал он Жозефу, — желаю вам успеха в Париже; прошу оказать должное внимание Оресту и Пиладу.
— Счастливого пути, — ответил тот. — Прошу оказать такое же Кассандре и Эдипу.
— Ну, он ведь не убил своего отца и не женился на матери.
— Но он на пути к этим милым проказам.
— Прощайте, достойнейший отец.
— Прощайте, достойнейший друг, — сказали они громко, а шепотом добавили:
— Прощай, убийца в серой сутане; в твое отсутствие я кое-что шепну кардиналу!
— Прощай, мерзавец в красной мантии, ступай, собственными руками уничтожь свою проклятую родню; пролей ее кровь, а о твоей позабочусь я. Ну и хлопотная же ночь выдалась сегодня!
Глава XIV
МЯТЕЖ
Опасность, государь, велика и многообразна, она превышает все расчеты даже самых осторожных людей.
Мирабо. «Обращение к королю»Пусть действие несется на крыльях воображения стремительно, как мысль,— говорит бессмертный Шекспир устами хора в одной из своих трагедий,— представьте себе короля в океане во главе прекрасного флота: смотрите на него, следуйте за ним. С такой поэтической стремительностью автор летит во времени и пространстве и переносит по своей воле завороженных зрителей в места, где разыгрываются его величественные сцены.
Мы воспользуемся теми же правами, хоть и не наделены тем же талантом, мы тоже не желаем восседать на треножнике «единств» и, обратив взор на Париж и на старый, почерневший Луврский дворец, сразу перенесемся туда, преодолев два года времени и пространство в двести лье.
Два года! Сколько перемен могут они внести в жизнь человека, в его семью, а особенно в огромную мятущуюся семью народов, где достаточно одного дня, чтобы уничтожить союзы, достаточно чьего-нибудь рождения, чтобы потушить войну, чьей-нибудь смерти, чтобы нарушить мир! Мы сами были свидетелями того, как однажды весенним днем король вернулся в свое жилище; в тот же день некий корабль отплыл в двухлетнее плаванье; мореплаватель вернулся; король восседал на троне; в отсутствие путешественника, казалось, не произошло никаких перемен: и все же господь отнял у короля сто дней царствования.
Но в 1642 году, в эпоху, к которой мы возвращаемся, во Франции ничего не изменилось,— разве что изменились ее опасения и надежды. Лишь грядущее стало представляться иным. Прежде чем встретиться с нашими героями, необходимо бросить беглый взгляд на состояние королевства.
Мощное единство страны казалось еще внушительнее в сопоставлении с бедствиями, постигшими соседние государства: восстания в Англии, а также в Испании и Португалии только подчеркивали спокойствие, которым наслаждалась Франция; пошатнувшийся или низвергнутый Страффорд и Оливарес придавали еще большее величие незыблемому Ришелье.
Шесть грозных армий, опиравшихся на свое победоносное оружие, служили оплотом королевству; те, что были расположены на севере и действовали вкупе со Швецией, разгромили имперские войска, которые еще преследовала тень Густава-Адольфа; те, что находились возле Италии, принимали в Пьемонте ключи городов, защищенных принцем Тома, а те, что стояли вдоль Пиреней как вторая преграда, сдерживали восставшую Каталонию и все еще нетерпеливо взирали на Перпиньян, который им не разрешали взять. Внутри страны было не радостно, но спокойно. Какой-то незримый дух, казалось, поддерживал в ней мир; ибо король был смертельно болен и доживал в Сен-Жермене последние дни в обществе нового, молодого фаворита; а Ришелье, как ходили слухи, умирал в Нарбонне. Однако о том, что он еще жив, свидетельствовала смерть то одного, то другого дворянина,— время от времени эти люди гибли, словно сраженные чьим-то тлетворным дыханием, и тем самым напоминали о все той же невидимой силе.
Сен-Прейль, один из противников кардинала, только что сложил свою железную голову, сложил без страха и стыда, как он сам сказал, входя на эшафот.
