Тайна Моря - Стокер Брэм

Поскольку было очевидно, что у Гормалы есть свое понимание смысла пророчества — или заклинания, или как это еще назвать, — я спросил вновь:

— Но ты же должна понимать смысл стихов, иначе бы не придавала им такое значение?

— Я не знаю ничего сверх того, что явлено моим een — и тому внутреннему e’e [11], что рассказывает об увиденном самой душе!

— Тогда зачем ты предупредила меня, что Ламмастид близок?

Отвечая, угрюмая женщина вдруг улыбнулась:

— Так ты не внял словам о потопе Ламмаса, что привлекут Силы, правящие Заклинанием?

— Дело в том, что я ничего не знаю об этом «Ламмастиде»! Мы не справляем его в англиканской церкви, — добавил я запоздало, объясняя свое невежество.

Гормале хватило смекалки воспользоваться моим смущением и поворотить разговор в удобную ей сторону:

— Что ты увидал, когда Лохлейн Маклауд предстал в твоих een малым и затем снова girt [12]?

— Лишь то, что он вдруг стал маленьким на фоне зрелых колосьев.

Только тут я осознал, что еще не говорил об увиденном ни ей, ни кому бы то ни было. Так откуда ей было знать? В раздражении я так и спросил. Отвечала она с укором:

— Откуда знать мне, Ясновидице из рода Ясновидиц?! Разве мои дневные een так слепы иль близоруки, что мне не прочитать мысли в людских een? Или я не видела, как твои een вдруг вперились вдаль и тут же вернулись быстро, как мысль? Но что ты видал потом, когда даже повел взглядом из стороны в сторону, словно оглядывая кого-то лежащего?

Я рассердился пуще прежнего и отвечал ей как в тумане:

— Я видел, как он лежит на камне, а рядом бежит быстрая волна; а на водах — ломаную дорожку золотой луны.

Она издала возглас, и я снова пришел в себя и взглянул на нее. Она так и горела. Выпрямилась в полный рост с властным, восторженным выражением на лице; сияние ее глаз было нечеловеческим, когда она заговорила:

— Мертв, как я сама видала его в пене набегающего прилива! И злато, всегда злато вокруг него в een этого великого Ясновидца. Златые колосья, и златая луна, и златое море! Да! А теперь я, слепая черная птица [13], и сама уж вижу: и впрямь златой муж, со златыми een, и златыми волосами, и всей истиной его златой жизни!

Затем, повернувшись ко мне, она напористо добавила:

— Почему я предупредила тебя о Ламмастиде? Спроси тех, кто ценит месяцы и дни Ламмаса, когда он и что для них значит. Узри их; узнай о пришествии луны и о грядущих волнах!

Больше не прибавив ни слова, она развернулась и ушла.

Я тут же вернулся в гостиницу, намереваясь поближе ознакомиться с Ламмастидом — его определением и сущностью, верованиями и традициями, которые с ним связаны. А еще — узнать часы приливов и фазу луны во время Ламмастида. Несомненно, я мог бы разузнать все необходимое у священников в Круденских храмах; но я не спешил раскрывать другим тайну, что сгущалась вокруг меня. Отчасти меня останавливал страх перед насмешкой, а отчасти — горячее нежелание затрагивать тему с теми, кто воспринял бы ее не так серьезно, как мне бы хотелось. Теперь я понял, что происходящее уже неразрывно сплетается с моей жизнью.

Возможно, так начала проявляться и находить пути выражения какая-то моя черта, или склонность, или способность. В глубине души я не только верил, но и знал, что мои мысли странным образом направляет некое чутье. Во мне нарастало, заявляло о своих правах ощущение оккультной способности, столь важной для прорицания, а с нею — равно горячая страсть к секретности. Ясновидец во мне, дремавший столь долго, вошел в силу и не желал ею делиться.

В то время, когда росли эти сила и осознание, они словно по той же причине не могли расправить крылья во всю ширь. Мало-помалу я уловил, что для полного проявления каких бы то ни было способностей требуется некое отстранение или отказ от своего «я». Это показали даже несколько часов нового опыта; ведь теперь, когда мой разум сосредоточился на явлении Второго Зрения, весь живой мир вокруг стал подлинной диорамой возможностей. Всего за два дня после случая на пирсе я пережил больше оккультного опыта, чем человеку, как правило, выпадает за жизнь. Оглядываясь назад, я чувствую, будто мне предстали все силы жизни и природы. Тысяча мелочей, какие я до сих пор простодушно принимал за факты, наполнились новыми смыслами. Я начал понимать, что и земля, и море, и воздух — все то, что обычно видят человеческие существа, — есть лишь пленка, короста, под которыми скрываются куда более глубокие силы или стихии. С этим осознанием начал я понимать и великие догадки пантеистов, как языческих, так и христианских, которые благодаря своей духовной, нервной и интеллектуальной чуткости осознали, что у вселенского действия есть некие цель и причина. У того действия, что в конкретном случае казалось проявлением разума природы в целом и множества предметов в ее космогонии.

Скоро я узнал, что день Ламмаса — первое августа, и он так часто сопровождается ненастьем, что почти каждый год происходят разливы Ламмаса. Канун этого дня окружен разнообразными суевериями.

Это разожгло во мне еще больший аппетит к знанию, и благодаря помощи друга я нашел в Абердине ученого профессора, с ходу давшего мне все, что я искал. Он так много знал об астрономии, что мне время от времени приходилось его прерывать, чтобы прояснить какую-нибудь тонкость, понятную знакомым с терминологией, но моему несведущему разуму представлявшуюся отдельной тайной. Признаться, я и до сих пор чувствую родство с теми, кому слово «сизигия» ни о чем не говорит.

Впрочем, я усвоил азы — и понял, что в ночь на 31 июля, в канун Ламмастида, луна выйдет в полночь полной. Узнал я и то, что по некоторым астрономическим причинам прилив начинается в полночь, секунда в секунду. Поскольку главным образом это меня и интересовало, я расстался с профессором с новым чувством благоговения. Казалось, сами небеса, сама земля стремятся к воплощению или соблюдению древнего пророчества. На тот момент мысли о моей собственной связи с тайной или о ее непосредственном влиянии на меня даже не приходили в голову. Меня устраивало положение послушного винтика в общем порядке вещей.

Шло 28 июля, а значит, развязка, коли она выпадала на Ламмастид нынешнего года, должна была наступить вот-вот. Оставалось только одно условие пророчества. Погода стояла необычно сухая, а значит, и потоп Ламмаса мог вовсе не состояться. Впрочем, в этот день небо заволокло тучами. С запада наплывали огромные черные облака, колыхаясь, словно паруса неуправляемой лодки, несущейся вместе с течением. Навалилась духота, дышалось с трудом. Широкий открытый простор словно бил озноб. Небо все темнело и темнело, покуда не стало как ночное, и даже птицы в низких лесках или редких кустарниках замолчали. Овечье блеянье и коровье мычание раскатывалось по неподвижному воздуху гулко, будто издалека. Невыносимое затишье, предшествующее грозе, до того угнетало, что меня, необычно чувствительного к переменам природы, пробирало до крика.

И вдруг грянула буря. Молния полыхнула так ярко, что озарила весь край до самых гор, окружающих Бремор. С невероятной скоростью последовали лютый грохот и всеохватный раскат грома. А потом ручьями хлынул жаркий, тяжелый летний ливень.

Весь тот день лило, лишь с небольшими перерывами сияющего солнца. Казалось, без передышки лило и всю ночь: когда бы я ни проснулся — а я часто вскакивал из-за предчувствия чего-то грядущего, — слышался быстрый и тяжелый стук дождя по крыше, шум и клокотание в переполненных желобах.

Следующий день был днем кромешного мрака. Дождь шел без конца. Ветра почти не было — не больше, чем чтобы гнать на северо-восток огромные махины тяжелых от дождя туч, которые Гольфстрим громоздил у зазубренных гор западного побережья и тамошних скалистых островов. Два дня такого ливня — и уже не осталось сомнений в силе нынешнего потопа Ламмаса. Когда лучи солнечного света упали на широкие нагорья Бьюкена, они все блестели от ручьев. И Уотер-оф-Круден, и Бэк-Берн поднялись выше берегов. Со всех сторон шли вести, что этот потоп Ламмаса грозит стать сильнейшим на памяти.