Шарль Монселе - Женщины-масонки
Репутация маркизы, которая слыла отнюдь не недотрогой, часто заставляла графиню д'Энгранд хмурить брови. Результатом всего этого был глухой антагонизм, малая война двух сестер, которая велась оружием колкостей и намеков. Они никогда не наносили друг другу ран, но постоянно наносили царапины.
В этой игре графиня д'Энгранд всегда первой выпускала коготки. Чаще всего она выбирала для своих нападок такое время, когда при этом присутствовала Амелия, ибо в таких случаях маркиза де Пресиньи довольствовалась тем, что смиренно склоняла голову или призывала на помощь одну из тех улыбок – уголками губ,– в которых ощущается ответная реплика.
На сей раз, когда графиня д'Энгранд потребовала согласия с нею, маркиза ответила просто:
– Вы всегда правы, сударыня.
Но ее благожелательный взгляд, остановившийся на Амелии, противоречил этому банальному одобрению.
Графиня д'Энгранд перехватила этот взгляд.
– А вот вы всегда не правы,– прошептала она,– вы портите Амелию.
– Чего вы хотите? – весело сказала маркиза де Пресиньи.– Мы обе любим ее по-своему: вы – ее мать, и вы ее браните; я – ее тетка, и я ее утешаю. И каждая из нас выполняет свой долг.
– Другими словами,– подхватила графиня д'Энгранд,– вы сводите на нет мои упреки; вы внушаете ей Бог знает какие мысли из времен легких нравов, от которых теперь, к счастью, не осталось и следа.
– Ах, мысли!… И вы говорите это потому, что мне отрадно видеть грацию, свойственную ее возрасту, потому что я с улыбкой смотрю на ее детский задор! Поистине много шума из ничего, и трудно представить себе, что в моей рабочей шкатулке я скрываю целый философский арсенал!
Графиня д'Энгранд хотела было ответить, но спор остановила вошедшая горничная.
– Ах, это вы, Тереза! Вы сделали то, что я вам приказала?
– Да, сударыня.
– Вы отдали двадцать франков этому человеку?
– Да, сударыня.
– И что же он сказал?
– Этот господин со смехом взял золотой и сунул его в карман. А потом…
– Что – потом?
– Потом… потом он сказал, что придет завтра.
Графиня д'Энгранд закусила губы от гнева, тогда как маркиза де Пресиньи изо всех сил старалась удержаться от смеха.
– Ступайте,– обратилась к Терезе графиня д'Энгранд.
Горничная вышла из комнаты.
– Наглец! – вскричала графиня, глядя на Амелию и на маркизу.
Но тетка и племянница молча вышивали.
– Весьма странно,– продолжала графиня д'Энгранд, подстегиваемая своим собственным раздражением,– что вы ничего не сделали, чтобы избавиться от этого незнакомца! Впрочем, это прекрасная тема для ваших парадоксов. Вы слышали, сударыня? Он снова явится завтра!
– А может, и послезавтра,– спокойно прибавила маркиза.
– Какое нахальство! Я прикажу Батисту и Жермену выгнать его!
– Не торопитесь, сестра: нынче это уже не в ходу. Ваш образ действий, как и мои мысли, принадлежит временам… от которых не осталось и следа.
– В таком случае я обращусь к мэру Тета!
– Это другое дело.
– И попрошу его избавить меня от этого наглеца!
– В добрый час!
Графиня д'Энгранд умолкла. Выражаясь парламентским языком, инцидент был исчерпан. Все три женщины снова взялись за иголки и теперь прерывали свое занятие лишь для того, чтобы время от времени бросить взгляд на берег и вдохнуть морского воздуху, который в Тете как будто действует более сильно, нежели в других местах.
Графиня д'Энгранд, которая строго следила за воспитанием своей дочери, не без умысла выбрала это место, где все они пребывали в чудесном уединении. Как уже мог заметить читатель, характер графини питали самые чистые и самые холодные родники аристократизма. Ее исключительная природная гордость, не знавшая предела, бунтовала против любых рассуждений и обретала подспорье в пяти или шести типах, описанных в хрониках старого дворянства. Последние шестьдесят лет нашей истории всегда представлялись ей каким-то ураганом, и она не сомневалась ни минуты в возвращении прекрасной эпохи.
При всей своей строгости она была не менее кокетлива, нежели ее сестра маркиза де Пресиньи, только это был иной вид кокетства. Будь она французской королевой, она ввела бы в законодательство испанскую традицию, по которой несчастные, уличенные в том, что коснулись своей государыни, приговаривались к смертной казни. Она всегда была серьезна; дух ее, казалось, подчиняет себе прекрасные и прямые черты ее лица.
В ту пору, о которой идет речь, ей было тридцать восемь лет, и, уж конечно, никто не дал бы ей этих лет, если бы у нее не было дочери; этот очаровательный живой свидетель, несомненно, заставил ее поспешить удалиться от света, но, при любых обстоятельствах владея своими чувствами, графиня покорно принесла эту жертву своей блистательной осени.
Так же, как ее род был одним из самых знатных в провинции, состояние ее было одним из самых огромных: между Нантом и Анжером ей принадлежали огромные участки земли – леса, целые острова, холмы, плодоносные луга на берегах Луары.
Большую часть времени она проводила в своем имении Энгранд, расположенном в сорока пяти минутах езды от городка, носящего то же название; в Париж она ездила всего раз в году, зимой, с единственной целью поддержать свои связи в Сен-Жермснском предместье: она имела в виду будущее дочери. Но жила она там самое большее три недели и довольствовалась тем, что появлялась на нескольких балах,– так боялась она встречи с мужем.
В нашей повести так часто будет заходить речь о графе д'Энграндс, что мы не считаем необходимым поместить здесь его портрет.
Пусть читатель пока удовольствуется разъяснением, что после первого же года совместной жизни супруги по общему согласию решили жить каждый по-своему.
Для графа не составило ни малейшей трудности возложить на графиню воспитание их дочери. Где нашел бы он лучшую наставницу? Эта мать любила свою дочь так, как любят свой герб, и заботилась она о дочери так же, как заботятся о своем генеалогическом древе. И вот в свои четырнадцать лет Амелия была не столько юной девушкой XIX века, сколько героиней XIII-го; она плавала, как амазонка из античных мифов; она обнажала шпагу, как шевалье д'Эон[5], в гимнастических упражнениях она была самой ловкой и самой гибкой, и, наконец, она была прирожденным ученым и прирожденной поэтессой, подобно Клемансе Изор, если только Клеманса Изор существовала на свете[6].
Таким образом, графиня д'Энгранд имела полное право похвалить себя за свои труды; только с этим она и могла себя поздравить. Сделав все для развития ее ума и тела, она совершенно пренебрегла сердцем. Амелия научилась приказывать и повиноваться, но не научилась любить. А мать, вернувшаяся к своим заботам, не требовала от нее ничего, кроме той обыкновенной благодарности, которая чем-то напоминает расписку.
