Альфред де Виньи - Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII
Застольный разговор, который мы здесь подробно передали, все же длился недолго, и, когда прибытие Марии Гонзаго принудило всех подняться со своих мест, обед еще не дошел до середины. Герцогиня была невысокого роста, но превосходно сложена, и хотя глаза и волосы у нее были совершенно черные, от нее веяло ослепительной свежестью. Маркиза слегка приподнялась, отдавая дань ее положению, и поцеловала ее в лоб, отдавая должное ее доброте и цветущему возрасту.
— Мы долго ждали вас сегодня, дорогая Мария, — сказала она, усаживая герцогиню рядом с собой. — Вы останетесь со мной, чтобы заменить мне уезжающего сына.
Молодая герцогиня покраснела и потупилась, чтобы скрыть заплаканные глаза, затем робким голосом произнесла:
— Так и должно быть, сударыня, ведь вы заменяете мне мать.
Сен-Map, сидевший на другом конце стола, побледнел от брошенного ею взгляда.
Появление герцогини Мантуанской изменило направление разговора; он перестал быть общим, теперь каждый вполголоса беседовал с соседом. Один только маршал время от времени произносил несколько слов, вспоминая великолепие прежнего двора, или турецкую войну, или турниры и скудость нынешнего двора; но, к его великому сожалению, никто не поддерживал его. Когда часы пробили два удара и все уже собрались выходить из-за стола, на большом дворе появилось пять лошадей; на четырех из них сидели закутанные в плащи и хорошо вооруженные слуги, пятую лошадь, вороную и очень резвую, держал под уздцы старик Граншан — то был конь его молодого хозяина.
— Вот ваш боевой конь! — воскликнул Басомпьер. — Он оседлан и взнуздан. Что ж, молодой человек, теперь вам остается только сказать, как сказал старик Маро:
Прощай же, Двор, прощайте все вы,
Прощайте, дамы, жены, девы!
Прощай, увы, на долгий срок,
Жизнь без трудов и без тревог!
Прощайте, танцы и фигуры.
Кадансы, такт, и па, и туры,
Прощай, и скрипка, и гобой!
Нас барабаны кличут в бой![3]
Эти старинные стихи и самый облик маршала рассмешили весь стол, кроме трех человек.
— Господи Иисусе! Мне кажется, — продолжал он, — будто и мне, как ему, только семнадцать лет; он вернется к вам, сударыня, весь в галунах; пусть его кресло до тех пор пустует!
При этих словах маркиза вдруг побледнела и, заливаясь слезами, вышла из-за стола; вслед за ней встали и все остальные; она с трудом сделала два шага и без сил опустилась в другое кресло. Сыновья, дочь и молодая герцогиня окружили ее; среди вздохов и всхлипываний, которые вдова маршала тщетно старалась сдержать, они расслышали ее слова:
— Простите!… друзья мои… это безрассудство… это ребячество… но теперь я так слаба, что не могу совладать с собой. За столом нас оказалось тринадцать, и причиною этому были вы, дорогая герцогиня. По с моей стороны очень нехорошо, что я при нем показала себя такой малодушной. Прощайте, дитя мое, дайте я поцелую вас, и да хранит вас бог! Будьте достойны своего имени и своего отца.
Потом она, смеясь сквозь слезы, как выразился Гомер, встала и отстранила его, сказав:
— Ну-ка, дайте посмотреть, каковы вы верхом, прекрасный всадник!
Притихший путник поцеловал руки матери и отвесил ей низкий поклон; он склонился также, не поднимая взора, и перед герцогиней; потом почти одновременно обнял старшего брата, пожал руку маршалу, поцеловал сестру в лоб и вышел; мгновение спустя он уже сидел на коне. Все подошли к окнам, выходившим во двор; одна только госпожа д'Эффиа осталась в кресле — ей было дурно.
— Он пошел галопом, это добрая примета, — весело сказал маршал.
— Боже! — вскричала герцогиня, отпрянув от окна.
— Что такое? — испугалась мать.
— Ничего, ничего, — ответил господин де Лоне, — в воротах лошадь господина де Сен-Мара споткнулась, но он вовремя натянул поводья: вот он, нам машет с дороги.
— Опять дурное предзнаменование! — проговорила маркиза, удаляясь в свои покой.
Вслед за ней разошлись и остальные — кто молча, кто тихо переговариваясь.
День в Шомонском замке прошел грустно, за ужином царило молчание.
В десять часов вечера старый маршал в сопровождении камердинера направился в северную башню, расположенную возле ворот и наиболее удаленную от реки. Было невыносимо жарко; старик распахнул окно, накинул на себя просторный шелковый халат, поставил на стол увесистый светильник и пожелал остаться в одиночестве. Окно выходило на долину, освещенную неверным светом молодого месяца; по небу тянулись тяжелые облака, и все располагало к грусти. Хотя Басомпьер по характеру своему отнюдь не был мечтателем, все же ему вспомнился разговор за обедом, и он мысленно стал перебирать свою жизнь и те печальные перемены, которые внесло в нее новое царствование, царствование, словно дохнувшее на него дыханием невзгод: смерть любимой сестры, дурное поведение наследника, утрата поместий и благоволения двора, недавняя кончина друга, маршала д'Эффиа, в комнате которого он сейчас находился, — все эти мысли исторгли у него невольный вздох; он подошел к окну, чтобы подышать свежим воздухом.
В эту минуту ему почудилось, будто со стороны леса слышится топот кавалькады, но тут пронесся порыв ветра, и маршал решил, что топот ему только померещился; потом все сразу затихло, и он тут же забыл об этом. Он еще некоторое время наблюдал за тем, как огоньки светильников мелькали в окнах лестниц и блуждали по дворам и конюшням и, наконец, гасли один за другим. Затем он снова опустился в большое, обитое штофом кресло, облокотился на стол и погрузился в размышления; вскоре он вынул из-за пазухи медальон на черной ленточке и прошептал:
— Приди, мой добрый старый государь! Приди! Побеседуй со мной, как часто беседовал когда-то; приди, великий монарх, и забудь возле меня свой двор, посмейся в обществе истинного друга; приди, великий муж, и посоветуйся со мной относительно властолюбивой Австрии; приди, непостоянный поклонник, и расскажи о искренних своих увлечениях и простодушных изменах; приди, бесстрашный воин, — крикни мне снова, чтобы я заслонил тебя в бою! Ах, почему не мог я сделать этого в Париже! Почему не принял на себя поразивший тебя удар! Пролилась твоя кровь, и мир лишился всех благ твоего царствования…
Слезы, капавшие из глаз маршала, затуманили стекло медальона; он стал стирать их благоговейными поцелуями, но тут дверь порывисто распахнулась, и маршал схватился за шпагу.
— Кто там? — воскликнул он в недоумении.
Но он еще более изумился, когда увидел перед собою господина де Лоне; тот подошел к нему, держа шляпу в руке, и не без смущения проговорил:
