"Орлы Наполеона" - Домовец Александр

— Так что, в благородство играть хочешь? — спросил негромко. — Не советую. Ведь больно же будет. Очень-очень. А не поможет — сделаю ещё больнее. И так, пока не поумнеешь.

— Да пошёл ты, merde [43]! — выкрикнул Марешаль.

Долгов нанёс короткий, без замаха, удар рукоятью револьвера в скулу. Но Марешаль перехватил руку, резко её крутнул, и оружие звонко упало на пол. Следом француз сильно толкнул Долгова в грудь. Тот, не удержавшись, с проклятием упал на спину.

Дальше произошло внезапное. Наклонившись, Марешаль одним движением сбросил верёвку с ног. Как такое могло произойти? Плохо связали? Или ухитрился за несколько часов допроса ослабить узлы?

Так или иначе, проклятый француз освободился. И теперь уже выигранная партия вот-вот могла обернуться проигрышем. Ведь Марешаль почти дотянулся до упавшего револьвера.

Почти… Сергей успел раньше. Носком ноги он отшвырнул револьвер в сторону. В следующий миг с разворота, в стиле сават (откуда что берётся? Со страху, что ли?!), от души пнул Марешаля пяткой в грудь. Француз отлетел к окну. А Долгов, уже вскочивший, подобрал револьвер.

— Ну, сука, молись! — гаркнул бешено.

Запрокинув голову, Марешаль издал невнятный звук, — то ли смех, то ли стон. И невероятно ловким прыжком неожиданно выскочил в раскрытое окно. Уже второй раз за последние часы, — натренировался…

Прежде чем остолбеневшие Сергей с Долговым пришли в себя и кинулись следом, за окном раздался глухой звук. Затем вскрик Марешаля. Ещё один звук. Крик оборвался.

Отпихивая друг друга, Сергей с Долговым подбежали к окну и выглянули наружу.

На траве валялся распростёртый Марешаль. А над ним стоял Фалалеев с лопатой в руках.

— Это ты его, Семён? — еле выговорил поражённый Долгов.

Фалалеев потупился.

— Вестимо, — согласился скромно. — Смотрю, француз из окна сиганул. Ну, думаю, плохо дело. Сбежит ведь! Хорошо, рядом лопата у стены торчит. Я её схватил и по голове ахнул. Плашмя, само собой, не убивать же. Тот заорал. Ну, я ещё разок. Француз и улёгся…

— Герой, — выдохнул Сергей с чувством облегчения.

Долгов перегнулся через подоконник.

— А скажи мне, Аника-воин, как же ты этак вовремя под окном очутился? — спросил, щурясь. — Как по заказу, а?

— А что такого? Гулял, — с достоинством ответил Фалалеев.

Долгов расхохотался. Давясь от смеха, повернулся к Сергею.

— Гулял он… Мы его на допрос не пустили, вот он под окном и устроился. Подслушивал!

Сергей кивнул. Конечно, всё так и было. Ну и что?

— Победителей не судят, — напомнил, сам с трудом сдерживаясь от хохота.

— А любопытство, между прочим, не порок, — подытожил героический импресарио и воткнул в землю так славно потрудившуюся лопату.

Покончив с расспросами о парижских достопримечательностях, перешли к главному — выставке. Графиня Строганова зачитала письмо дочери, которая вышла замуж за французского аристократа и жила в Париже. Дочь писала о большом успехе картин русского художника. Сергей аж порозовел — никак не мог привыкнуть к похвалам и комплиментам в свой адрес, коих за многие годы наслушался уже предостаточно.

— Рад за вас, но и удивлён, — заметил Николай Тимофеевич Абросимов. Камергер императорского дворца и один из богатейших людей Петербурга, он слыл знатоком и ценителем живописи. В его коллекции, насчитывавшей десятки полотен, были и картины Белозёрова. — Как ещё оценили…

— Что же это вас удивляет, Николай Тимофеевич? — поинтересовалась хозяйка салона, красиво изогнув соболиную бровь. — Разве талант Сергея Васильевича не является залогом его успеха?

— Да в таланте ли дело, дражайшая Наталья Михайловна… Где истинное искусство и где нынешняя Франция? Они же там на своём импрессионизме помешаны, рисовать по-настоящему уже разучились. — Сердито пожевав губами, добавил: — Хотя чего и ждать от французов? Лягушек жрут и салатом из одуванчиков заедают… Только в России истинная живопись и осталась! Потому что русские — великой души народ.

— Да вы, Николай Тимофеевич, славянофил, — сказал с добродушной улыбкой промышленник Кузнецов. — В двух словах с целой Францией разделались. Заодно и Россию приподняли.

— А вы, Леонтий Мстиславович, натуральный западник! Чтобы вы знали, нам ваша Франция не указ. Наполеона кто покрошил?

— Господи, при чём тут Наполеон? И почему Франция моя? Насчёт импрессионизма ничего не скажу, — не знаток. А вот насчёт всего остального скажу. Да нам до французских заводов, банков и земледелия ещё семь вёрст киселя хлебать. Увы… Я уж молчу про железные дороги. Ездил по Франции, знаю!

— Вот видите! — вскричал Абросимов, обращаясь к присутствующим. — Все они, западники, таковы… Я ему про искусство, а он мне про заводы. Я ему про душу, а он мне про земледелие.

— Да отчего же нет? — изумился Кузнецов. — Душа, конечно, дело высокое, тонкое… Но всё ж таки в теле живёт! А телу питаться надо. Попробуйте накормить его голым искусством, минуя земледелие, а я посмотрю, как у вас получится…

Разгорелась нешуточная полемика. Спор был бестолковый, но горячий. Часть гостей поддержала Абросимова, другие вступились за Кузнецова. Строганова сияла от удовольствия. Чем больше спорят в салоне, тем интереснее, тем больше потом будут вспоминать и рассказывать в свете.

Пока общее внимание переключилось на спорщиков, Сергей незаметно встал и ушёл в курительную комнату. Не любил он салоны. Убивать время болтовнёй — дело непочтенное. Но бывать в них время от времени всё же приходилось. Положение обязывает, нельзя жить анахоретом, да и заказчики его — люди светские, те же салоны посещающие.

В курительной, к радости Сергея, было пусто. Он устроился на мягком диване, чиркнул спичкой и глубоко затянулся ароматным папиросным дымом. Глядя в окно, за которым красиво зеленел высокий тополь, подумал вдруг, что всего через несколько часов весна сменится летом. А он весны и не заметил. Просвистела пулей с этой французской поездкой, будь она проклята…

Бог его знает, что написал Мартен в телеграмме, но только поутру из Орлеана в Ла-Рош нагрянула целая армия Ну, пусть не армия, но всё же… Двое прокурорских. пять жандармов, судебный врач, полувзвод пехотинцев. Куча экипажей опять же. Солдаты сразу оценили гостиницу, и вовремя, — взбудораженные слухом о ночной бойне селяне ринулись в "Галльский петух". Кажется, здесь собралась вся деревня, поражённая любопытством и ужасом. Мэр Бернар и отец Жером кое-как уговорили людей разойтись, пообещав, что о результатах расследования расскажут через несколько дней на специальном сходе.

Марешаля и "орлиц" взяли под стражу. Сергея, Долгова и Фалалеева попросили оставаться в своих номерах. С каждым из них, да ещё с Мартеном, следователи прокуратуры беседовали отдельно. Подробный рассказ Белозёрова о событиях прошедшей ночи был выслушан с непроницаемыми лицами и почти без вопросов. Сергею показалось, что следователи просто растерялись. Не знали они, что делать с неожиданными и чрезвычайными сведениями о тайном ордене, который семьдесят лет существует во Франции. А может, просто не хотели углубляться в острую и опасную тему.

Труп Лавилье отправили в Орлеан. А трактирщика Арно, Анри Деко, жандарма и Жанну похоронили на сельском кладбище. Бедная горбунья была сиротой. Не считая могильщиков, провожали её лишь Сергей с Долговым и Фалалеевым и добрый отец Жером. Прощальная молитва… глухие удары комьев земли о крышку гроба… и всё. Фалалеев не выдержал — заплакал. С тоской в сердце Сергей попросил священника, чтобы на могиле Жанны было установлено хорошее надгробие. Оставил деньги.

Теперь можно было возвращаться в Париж, но тут возникли две проблемы. Во-первых, следователи, работавшие в Ла-Роше, настоятельно просили пока не покидать деревню. Мол, вдруг возникнут какие-то вопросы, а главный свидетель событий уже уехал… А, во-вторых, на чём ехать-то? Просить у дядюшки Бернара его шарабан?