Александр Дюма - Волчицы из Машкуля
— Ребята, что случилось? — воскликнул он так громко, что его было слышно на улицах, примыкавших к площади.
— Только что арестовали Жана Уллье, — послышался чей-то голос.
— Жан Уллье — добрый малый, — вторил ему другой голос.
— Арестовывать надо мошенников, а не честных людей, — произнес третий голос.
— Мы не позволим отвести Жана Уллье в тюрьму, — раздался четвертый голос.
— Тихо! — приказал генерал таким властным тоном, что на площади наступила полная тишина, и продолжил: — Если Жан Уллье — добрый малый и человек честный, в чем я нисколько не сомневаюсь, он будет освобожден; если же Жан Уллье из числа тех, кто пытается вас обмануть, злоупотребляет вашим доверием, он понесет наказание. Как вы считаете, справедливо ли оставлять безнаказанными действия тех людей, кто хочет снова втянуть ваш край в невероятные бедствия, о которых старики рассказывают молодым не иначе как со слезами на глазах?
— Жан Уллье — человек мирный и никому не желает зла, — произнес кто-то в толпе.
— Чего вам не хватает? — продолжал генерал, не обращая внимания на последнюю реплику. — Мы уважаем ваших священников, у нас с вами одна вера. Разве мы покушаемся на жизнь короля, как в тысяча семьсот девяноста третьем году? Разве мы упраздняем Бога, как в тысяча семьсот девяноста четвертом? Разве мы стремимся отнять вашу собственность? Нет, закон стоит на страже ваших интересов. Никогда еще торговля не приносила вам таких доходов.
— Что правда, то правда, — произнес молодой крестьянин.
— Не слушайте тех дурных французов, кто, преследуя свои собственные интересы, готовы навлечь на страну ужасы гражданской войны. Неужели вы их забыли; надо ли вам напоминать? Надо ли напоминать об убитых стариках, матерях, детях, о вытоптанных полях, разоренных и сгоревших домах, о смерти и о запустении, грозящем каждому очагу?
— Это дело рук синих! — послышался голос.
— Нет, обвинять следует не синих, — продолжал генерал, — а тех, кто вас подбивает на эту бессмысленную борьбу, которая в наши дни становится просто безнравственной; если в прошлом этой борьбе, можно было, по крайней мере, найти оправдание, то теперь уже такого оправдания просто нет.
С этими словами генерал направил свою лошадь в сторону жандармов, а те, в свою очередь, пытались изо всех сил пробиться к генералу.
Им стало легче продираться сквозь толпу потому, что простые и доходчивые слова генерала возымели свое действие на отдельных крестьян: одни молча опустили голову, другие же делились с соседями впечатлением от речи генерала, и, если судить по виду крестьян, оно было положительным.
Но чем ближе подъезжал генерал к жандармам и их пленнику, тем меньше доброжелательных лиц он видел вокруг, а те крестьяне, кто стоял ближе всего к пленнику и его конвоирам, выглядели просто угрожающе. Это были, по всей вероятности, главари банд, наводивших страх на местных прихожан.
Перед ними было бы бесполезно упражняться в красноречии: их уже ничто не могло заставить отказаться от раз и навсегда принятого решения — самим ничего не слушать и другим помешать прислушаться к голосу разума.
Эти люди не просто кричали, они вопили.
Мгновенно оценив обстановку, генерал понял, что такие люди признают только грубую силу.
Обен Куцая Радость был в первых рядах вопивших мятежников.
И это было удивительно для человека с таким увечьем, как у него.
Однако сейчас вместо обычных деревяшек у него были настоящие ноги, так как Обен Куцая Радость оседлал какого-то нищего чрезвычайно высокого роста и сидел на нем, словно всадник на коне.
Находясь на плечах нищего, который ухватил его за ремни протезов, трактирщик держался не менее уверенно на нем, чем генерал в своем седле.
Доставая головой до генеральских эполет, Обен Куцая Радость осыпал старого вояку яростной бранью, сопровождая ее угрожающими жестами.
Генерал вытянул руку, схватил калеку за воротник куртки, приподнял и продержал его несколько секунд в воздухе над головами крестьян, прежде чем бросить его жандарму.
— Свяжите этого шута горохового! — воскликнул он. — У меня от него в конце концов заболит голова.
Освобожденный от своей ноши, нищий поднял голову, и генерал узнал в нем того юродивого, с кем он беседовал утром, однако сейчас нищий ничем не отличался от любого нормального человека.
Поступок генерала развеселил толпу, но взрывы смеха сразу же смолкли.
Обен Куцая Радость оказался в руках жандарма, слева от которого шел Жан Уллье.
Вынув незаметно из кармана нож с уже раскрытым лезвием, он вонзил его по рукоятку в грудь жандарма и закричал:
— Да здравствует Генрих Пятый! Спасайся, Уллье!
В эту минуту нищий, видимо из духа соперничества решивший достойно ответить на действия генерала, проскользнул под генеральским конем, внезапным резким движением схватил всадника за ногу и сбросил его с лошади.
Генерал и жандарм упали на землю, словно одновременно были убиты.
Но генерал сразу же поднялся на ноги и ловко вскочил в седло.
Оказавшись снова на коне, он с такой силой ударил кулаком по непокрытой голове нищего, что тот, не издав ни звука, упал навзничь, словно ему размозжили череп.
И жандарм и нищий лежали без движения: нищий потерял сознание, а жандарм был мертв.
В это время Жан Уллье, хотя у него были связаны руки, неожиданно так сильно толкнул плечом второго жандарма, что тот покачнулся.
Переступив через тело мертвого солдата, пленник бросился бежать.
Однако генерал, казалось, видел даже то, что происходило у него за спиной.
Развернув лошадь, он врезался в самую гущу толпы и, подхватив рукой Жана Уллье точно так же, как Обена Куцая Радость, уложил его впереди себя поперек седла.
В тот же миг на него посыпался град камней и в воздухе мелькнули палки.
Жандармы не растерялись: ощетинившись штыками, они приблизились к генералу, и толпа, не осмеливаясь пойти на них врукопашную, стала забрасывать их камнями.
Им оставалось сделать всего шагов двадцать до постоялого двора.
В эту минуту положение генерала и его людей стало критическим.
Возмущение крестьян, решивших во что бы то ни стало освободить Жана Уллье, достигло крайнего накала.
Несмотря на то что уже несколько штыков обагрились кровью, натиск мятежников усилился.
К счастью, генерал уже находился на таком расстоянии от своих солдат, что они услышали его голос.
— Ко мне, гренадеры тридцать второго полка! — крикнул он.
В ту же секунду ворота постоялого двора распахнулись, пропуская солдат со штыками наперевес, бросившихся на выручку генералу и оттеснивших крестьян.
