Мишель Зевако - Нострадамус
— Сударь, — спокойно продолжал Нострадамус, — шестьдесят восемь лет назад в одной горной стране, опаленной солнцемnote 21, одна дама — представительница высшей знати — в одиннадцатый раз испытывала родовые муки. Это происходило в замке, хорошо защищенном самой природой, но хорошо защищенном и сторожевыми башнями, и рвами, в замке, возвышавшемся над окрестностямиnote 22. Дама хотела произвести на свет свое дитя в хлеву, как Пресвятая Дева, и дать новорожденному имя Инигоnote 23…
— Демон! — пробормотал Лойола, который впервые ощутил, как невыразимый ужас проникает ему прямо в сердце.
— Надо продолжать? — спросил Нострадамус, улыбаясь. — Надо ли рассказывать, как Иниго де Лойола стал пажом короля Фердинанда V, как он взял на себя командование военной кампанией в городе, осажденном чужестранцамиnote 24, как его ранили в ногу, на которую он и сейчас припадает, и как он с тех пор посвятил себя культу Христа…
— Vade retro! Vade retro!note 25 — бормотал, осеняя себя крестным знамением, Лойола.
— Надо ли рассказывать вам, — продолжал Нострадамус, — что, встав под знамена Христа, он основал новый орден, который использовал для того, чтобы навязать папам и королям свои религиозные взгляды и порядки, и что теперь у него тысячи последователей во всем мире?
Надо ли добавить, что Игнатий Лойола, предчувствуя близкую смерть, захотел в последний раз увидеть Францию и дать последние указания своей лучшей ученице Екатерине Медичи, что, наконец, Игнатий Лойола несколько минут назад явился в этот дом, чтобы обвинить меня в надувательстве?
Лойола повернулся к королеве.
— Идемте, мадам, — сказал он. — Предупреждаю: вы рискуете погубить свою душу!
— Я хочу знать! — глухо, но твердо отвечала Екатерина.
— Я не останусь больше ни минуты в доме Сатаны!
— Уходите, достопочтенный отец! — услышал он в ответ.
— Да-да, уходите, мессир, — серьезно сказал Нострадамус.
Он встал, проводил Лойолу до двери из слоновой кости, открыл ее и произнес:
— Прощайте, мессир. Впрочем, мы скоро увидимся.
— Никогда! Разве что ты взойдешь на костер, а мне будет поручено принять у тебя исповедь и передать тебе последние божественные утешения от Господа нашего Иисуса!
Нострадамус схватил Лойолу за руку и наклонился к ею уху. В эту минуту он был страшен. Голос его стал неузнаваемым: хриплым, дрожащим от ненависти.
— Мы увидимся! — пообещал он. — Потому что ты непременно должен понести наказание за чудовищные несчастья, которые из-за твоего невежества и твоей злобы преследовали невинного человека. Вспомни, Лойола! Вспомни Турнон!
Нострадамус обратился к маленькому старичку, который в нужный момент оказался тут как тут и, усмехаясь, слушал своего господина.
— Джино, — сказал он, — проводи этого человека и будь повежливее, потому что он принадлежит мне!
Лойола пошатнулся, услышав этот голос. Он согнулся под обрушившимся на него шквалом ненависти. Когда он выпрямился, он увидел перед собой только старичка, улыбавшегося ему и указывавшего дорогу.
II. Магический круг
— Мадам, — сказал Нострадамус, возвращаясь на свое место напротив Екатерины, — думаю, мне нет нужды говорить о том, что мне известно, кто вы. Следовательно, вы можете спокойно снять маску и опустить капюшон. Дело не только в моей учености: само ваше поведение, ваша благородная осанка дали мне понять, что моему дому оказала честь своим присутствием прославленная королева Франции.
Тон был приветливым, любезным, слова — почтительными. Екатерина перестала дрожать. Нечто вроде безграничного доверия к хозяину этого странного жилища проникало в ее душу с непреодолимой благодаря своей нежности силой. Она послушалась Нострадамуса и сняла маску.
— Вопросы, которые вы приготовились мне задать, ужасны, — продолжал Нострадамус. — Поэтому необходимо, мадам, чтобы я как можно точнее знал обо всех обстоятельствах вашего существования, о тех условиях, в каких вы живете. Чем больше я буду знать, чем лучше я буду понимать вас, тем яснее и тем вернее будут мои ответы.
Екатерина сосредоточилась. Некоторое время она молча размышляла. Ее лицо утратило выражение испуга и любопытства, которые были ему свойственны до тех пор, теперь оно излучало лишь непоколебимую решимость.
— Хорошо, я согласна, — сказала она наконец. — Буду с вами откровенна. Вы представляете могущественные силы, и нужно, чтобы они пришли мне на помощь. Но… я ведь мать! Нострадамус, выслушай и пойми меня, постарайся понять, приложи для этого все силы своей души прорицателя, весь свой разум. Я пришла говорить с тобой о себе, это правда. Но прежде всего, раньше, чем узнать о себе, я хотела бы узнать о судьбе, о счастье или несчастье, о будущем моего сына!
— Вашего сына ? — спокойно переспросил Нострадамус. — Мне казалось, что у короля Франции уже четверо детей мужского пола…
Пламенный взгляд мага проник в самые тайные мысли королевы.
— Я сказала так, как есть: моего сына, — повторила Екатерина с каким-то диким упорством. — Я сгораю от желания узнать его судьбу. Кем бы ты ни был — демоном, колдуном, ясновидящим, — сейчас мне это все равно: открой мне будущее моего возлюбленного сына Анри…
Нострадамус вынул из-за пазухи камзола листок пергамента и карандаш и протянул их королеве.
— Мадам, — сказал он, — извольте коротко и ясно написать здесь вопрос, который вы хотите задать Судьбе.
Екатерина схватила карандаш и, лихорадочно вдавливая карандаш в бумагу, нацарапала:
«Хочу узнать все о будущем моего любимого сына Анри».
Нострадамус взял в руки листок пергамента и спокойно изучал его под пристальным и возбужденным взглядом Екатерины.
Наконец маг отложил записку.
— Госпожа моя и королева, — начал он, — эта фраза, которая, на взгляд обычного человека, не выражает ничего, кроме тревоги хорошей матери о судьбе своего сына, имеет тем не менее второй, скрытый смысл, и это — ее истинный смысл, и именно его я попытаюсь обнажить перед вами. Послушайте: вам надо знать, что на самый простой вопрос можно получить магический ответ, что самые банальные слова содержат свою метатезу…
Екатерина слушала Нострадамуса с пылкой жадностью, которая загорается в человеке, когда на него снисходит ВЕРА. Каждая буква тех слов, что исходили из уст мага, мгновенно отпечатывалась в ее мозгу, и их невозможно было бы стереть никакими усилиями. А Нострадамус продолжал:
