Сергей Зайцев - Секира и меч
Они долго еще говорили о крестоносцах.
Когда гость утомился, Владимир позвал служанок и велел им показать латинянину сад во дворе, потом кликнул кухарок и приказал готовить к обеду тридцать блюд. Князь хотел удивить гостя. Владимир отлично знал, что гость, возвращаясь в свои латинские земли, будет рассказывать всем, как его на Руси принимали. И от того, что он расскажет, в немалой степени будет зависеть, приедут ли в Чернигов торговать еще и другие богатые латинские купцы. А у них очень уж хорошие товары!…
Едва служанки увели гостя, едва удалились кухарки, Владимир крикнул:
– Эй, несите суму!…
Слуга тут же исполнил приказание, он, видно, все это время ждал под дверью:
– Вот она.
Старый князь все еще сидел на высоком резном стуле. Владимир взял из рук слуги суму и дернул за шнурок. Но шнурок не развязался. Князь дернул сильнее. Узел только крепче затянулся.
– Ах, как бестолково завязано, – посетовал Владимир. – Подай нож.
Слуга принес князю нож.
Разрезая шнурок, Владимир спросил:
– Из Гривны, говоришь? Слуга поклонился:
– Человек сказал: из Гривны.
– Знаешь, что тут? – засмеялся Владимир.
– Откуда мне знать, господин?
– Здесь голова.
– Голова?.. – слуга вскинул удивленные глаза.
– Да, наконец-то эта голова. Мы за нею долго охотились… Мне даже пришлось обещать народу перед церковью, что эту голову мы насадим на кол.
– Должно быть, это голова очень дурного человека, – предположил слуга.
– Да, так и есть…
И старый Владимир открыл суму. Слуга вместе с ним заглянул внутрь и оторопело отшатнулся. А князь вмиг побелевшими губами произнес:
– Глубокая сума. Плохо вижу. Дай-ка мне вон то блюдо.
– Серебряное?
– Давай… И… ты свободен.
Когда слуга с поспешностью вышел, старый князь откинулся на высокую спинку и закрыл глаза. По щекам его сбежали слезы. Владимир сидел так некоторое время, как бы еще более постаревший, обмякший, а потом, грозно сверкнув глазами, вытряхнул из сумы на серебряное блюдо голову сына своего Мстислава…
… Отъехав от Чернигова на два-три поприща, Глеб, Волк и Щелкун увидели при дороге большое раскидистое древо – старый-старый дуб. А в стволе Глеб приметил дупло, которое очень напоминало раскрытый в крике рот.
Глеб подъехал к дубу и, достав из-под свиты секиру с иззубренным лезвием и треснувшим древком, посмотрел на эту секиру напоследок, печально вздохнул и спрятал ее в дупло. Но дупло оказалось глубоким. Глеб слышал, как секира скользнула куда-то вниз, раздался тихий шорох, а затем… – знакомый заунывный звук, голос секиры, который Глеб знал с детства. Дупло это было, возможно, лишь с виду дупло. А под ним был глубокий колодец. Секира падала в этот колодец, как в бездну, и гудела все тише и тише… Глеб не слышал, как секира упала. Просто голос ее затих. Быть может, она и не достигла дна? Пришла из глубины прошлого, ушла в глубину бездны, безвременья… Говорили, ее выковал бог. Волот. А был ли он?.. Глеб не мог сказать, видел ли он Волота наяву или тот к нему пришел в странном сне, в бреду. И сейчас, оглядывая свои руки, Глеб не мог сказать, была ли у него вообще «поющая» секира, а вся его жизнь – не видение ли, не игра ли это света и тени, не облачко ли, влекомое куда-то ветром, не звук ли, не голос ли – той же секиры?
Кто скажет, что такое явь?..
Волк удивленно кивнул на дупло:
– Чудеса!…
Не вспоминая больше о секире, Глеб сказал:
– Я в великом долгу у вас, побратимы, но не знаю, как и когда тот долг заплачу, поскольку ухожу из сих мест. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: старый Владимир возьмется искать меня так, как не искал никогда.
Щелкун, взъерошив себе пятерней волосы, ответил:
– Нам тоже здесь оставаться не след. Все видели, как мы дрались плечом к плечу с Глебом.
– Куда вы пойдете? – спросил Глеб. Волк оглянулся на дорогу:
– Вы оба знаете, что я в Киев иду. А зачем – сам не знаю. Наверное, чтобы не стоять на месте. Но еще говорят: Киев красив. Хочу на красоту полюбоваться.
– А ты, Щелкун? Щелкун вздохнул:
– Пожалуй, и я в Киев пойду. Ведь говорят: кто Киева не видел – не видел городов…
Глеб обнял друзей и сказал:
– На этом месте мы и расстанемся, – и он показал вперед. – Видите развилку? Одна дорога уходит на юг. Это ваша дорога.
– А ты? – выдохнул Волк.- Моя дорога другая – на запад.
– А куда она? Ухабистая… – Волк прищурил глаза, будто прицелился. – Самые ровные, самые прямые дороги ведут на юг.
– Говорил я недавно с паломниками, – припомнил Глеб. – Открытые простые люди. И сами они, и речи их пришлись мне по душе. Паломники эти звали меня в Царьград, а потом, может, и в Святую землю… Вот я и подумал сейчас: почему бы не сходить и не поклониться святыням христиан! – здесь глаза Глеба погрустнели, ибо он вспомнил Анну. – Пойду, наверное, за паломниками. Мне легко будет идти, ведь в здешних печальных местах я оставляю только могилы…
Волк спросил:
– Разве ты знаешь, какой дорогой пошли паломники? Как ты их теперь найдешь?
– Встречу каких-нибудь, – ответил Глеб. – К ним и прибьюсь. Все паломники – одно племя.
Щелкун с сомнением покачал головой:
– Ты, брат, не тот человек, который к кому-то прибивается. Ты из тех, к кому прибиваются.
Глеб пожал плечами:
– Значит, не буду одинок…
Так, разговаривая, они доехали до развилки и, еще раз обнявшись на прощание, расстались. Глеб поехал на запад, не оборачиваясь, а Волк и Щелкун, с сожалением оглядываясь на него, направили коней на юг.
Так часто бывает в жизни, что дороги разлучают друзей…
Часть вторая
КО ГРОБУ ГОСПОДНЮ
Глава 1
С холма на холм, от леса к лесу, мимо деревень и укрепленных городков бежала дорога. Дня через три пути Глеб уже ехал по землям, в которых прежде не бывал. И слава о нем – добрая ли, дурная ли – до этих мест не доходила. Леса здесь были гуще и выше, чем черниговские. И это Глеба очень удивляло, ибо он всегда считал, что выше и темнее черниговских лесов быть не может. Еще Глеб приметил, что чаще стало встречаться жилье: и совсем маленькие деревеньки, и большие села с церквями. Девушки в этих селах были хороши. Глеб ничего не мог с собой поделать – заглядывался на них. А местные женихи смотрели на него – на чужого – хмуро, иногда вызывающе. Эти люди не знали, кто перед ними, поэтому и были так смелы. А Глеб не обращал внимания на местных задир. Он думал, что на их месте, быть может, вел бы себя так же.
Просить милостыню, подобно тому, как просили ее паломники, Глеб не мог: он все же был воином – и по рождению, и по духу, и по имени. И это воинское подавить в себе не мог. Не получалось у Глеба смирение. Как видно, слишком молод и дерзок он был. И отбирать у людей ничего не хотел. Не желал Глеб прийти к святыням разбойником и татем. Думал, и без того уже достаточно прегрешил. И столько пролил крови!… Глеб нанимался к людям в работники. Кому-то помогал пни корчевать, кому-то – избу переложить, кому-то – выкопать колодец. И люди платили ему – кто на что был богат. Кто хлебом, кто сыром, кто рыбой. Девицы, так те, понятно, – улыбками и лаской… Хорошие хозяева, примечая силу Глеба, его хватку и сноровку, говорили ему остаться. Наверное, имели на него виды как на жениха; хотелось хорошим хозяевам иметь внуков-великанов, внуков-силачей. Но Глеб отказывался. Милым девицам говорил приятные слова, хозяев благодарил за хлеб-соль и продолжал путь на запад.
