Михаил Щукин - Лихие гости
– Слышь, паря, а мотню-то зашил?
Данила почувствовал, что кровь ему бросилась в лицо, но с обидой своей совладал, переждал смех и ответил, спокойно и рассудительно:
– Штаны у меня и тогда справные были. Да только собрал я вас, уважаемое общество, не про штаны толковать. Захар Евграфович Луканин, купец из Белоярска, будет ставить постоялый двор на Барсучьей гриве, где дороги пересекаются. Для строительства лес нужен. Рубить его будем за Старой балкой. Расклад такой: сам свалил, сам ошкурил и сам на Барсучью гриву доставил. За каждую возку, не меньше пяти бревен, два с половиной рубля платы будет. Кому такая цена глянется, милости прошу с утра завтра к Митрофановне подъезжать, я у нее остановился.
Передохнул Данила, шапку нахлобучил, и в этот миг его словно кто в спину толкнул, а на ухо шепнул неслышно: теперь ступай, ступай, не оглядывайся. И он, подчиняясь, двинулся развалистым шагом, не оглядываясь на мужиков у сборни, которые остались стоять в большом изумлении. Совсем не такого поворота ожидали они, когда сюда шли, не вышло потешного зрелища. Чесали затылки, прикидывали: если с утречка пораньше выехать да хорошенько топором помахать, можно до потемок две ходки сделать. А это чистых пять рублей. За день… Заскорузлые пальцы все крепче скребли затылки.
Разошлись мужики от сборни скоро, будто птичью стаю спугнули и она разлетелась.
Данила, вернувшись в дом Митрофановны, пребывал в сомнениях: верно ли он сделал, не оставшись у сборни? Может, мужики захотели бы поспрашивать, может быть… Но вспомнился обидный выкрик про мотню, и Данила, отбросив сомнения, решил, что сделал он все верно. Кому надо, те появятся. А деньги надо всем. Кто еще здесь такую работу предложит – два с половиной рубля в день… Утвердившись в правильности своего решения, он повеселел, приобнял Анну и уселся за стол, накрытый к ужину, как хозяин – с торца. Анна с Митрофановной постарались, и стол ломился. Ели, проголодавшись за день, от души. А после ужина, сморившись, все дружно зазевали и собирались уже укладываться спать, когда на пороге появилась гостья – Зинка Осокина, неразлучная подружка Анны еще с детских лет. Стрельнула глазами, всех оглядывая, и затараторила:
– Ой, здравствуй, подружка! В деревне только про вас и разговоров. Тятя со сборни пришел, руками разводит. Вы как приехали-то – надолго? А где жить будете? Тут, у Митрофановны? А на возах чего привезли, какое добро? Все городское?
И спрашивала, спрашивала Зинка, не получая ни одного ответа. Да и ответить ей было невозможно, как и вставить хоть одно слово в сорочью скороговорку.
Анна подружке обрадовалась. Усадила за стол, налила чаю, смотрела на нее и улыбалась. Все-таки соскучилась она за это время, живя среди чужих людей, по родной Успенке. Вот еще бы с матерью увидеться… Да только идти в родительский дом Данила ей строго-настрого запретил, и теперь надеялась Анна на свою подружку: придумает Зинка, найдет предлог и вызовет Агафью Ивановну в укромное место. Там и встретятся, хоть обнимутся да поплачут…
Угомонились, выпроводив Зинку, поздно. Данила сразу уснул и не слышал, как Анна, тихонько поднявшись с кровати, долго молилась перед иконой Богородицы и просила заступничества. Просила за Данилу, за Агафью Ивановну, за братьев своих и за крутого характером Артемия Семеныча.
Богородица смотрела на нее, стоящую на коленях, и взгляд был по-матерински тихим и ласковым.
Утром, когда Данила, проснувшись, выбрался на крыльцо, он только и нашелся, что довольно хмыкнуть: узкий переулок, в котором стоял дом Митрофановны, был забит лошадьми, мужиками и крепкими, длинными санями, на которых возят бревна.
Часть третья
1
И вспомнился вдруг, совсем не к месту, рассказ одного из придворных, который сетовал: одеть Государя в новый костюм – это целая история. Любит старые вещи, обношенные, простые, и на дух не переносит роскоши. Потому и в Зимний дворец до сих пор не переехал, а пребывает в Аничковом, где комнатки у него маленькие и скромные. В одной из них Государь и принимал всегда Александра Васильевича, назначая для аудиенции всегда одно и то же время – в три часа пополудни.
В простой поддевке с широкими брюками, в высоких сапогах, огромный и кряжистый, он излучал благодушие, какое бывает только у сильных и уверенных в себе людей, чаще всего – у землепашцев и кузнецов. Всякий раз Александр Васильевич любовался на него, ощущая, почти физически, твердость, которая чувствовалась в каждом несуетном движении и в каждом слове – весомом и твердом. И снова вспомнился, опять же вроде бы не к месту, еще один рассказ все того же придворного: на официальном приеме австрийский посол имел неосторожность самоуверенно заявить, что для урегулирования балканского вопроса вполне достаточно двух-трех дивизий. Государь его выслушал, взял со стола ложку, завязал ее узлом и предупредил: «Вот что я сделаю с вашими дивизиями!»
– Я прочитал ваш доклад, Александр Васильевич, – Император положил перед собой тонкую папку и накрыл ее широкой ладонью, – и у меня возник лишь один вопрос: вы полагаете, что это отголоски Берлинской конференции? [18]
– Совершенно верно, Ваше Императорское Величество, – не раздумывая, ответил Александр Васильевич, – своего рода пробный камешек. Желают исподтишка кинуть в русский огород и посмотреть: что из этого получится? Черную метку хотят послать.
– Даю вам, Александр Васильевич, все полномочия в этом деле и всяческую мою поддержку. Если возникнут затруднения – сообщите. Как он у вас там именуется – Коршун? Вот и пусть их в задницу клюнет, да покрепче. Я на вас надеюсь, Александр Васильевич.
– Приложу все силы, Ваше Императорское Величество, и надеюсь в ближайшем времени доложить об успешном завершении этого дела.
– Уж постарайтесь. Так постарайтесь, чтобы отбить у них охоту. А края сибирские скоро ближе станут, благодаря железной дороге. Построим мы ее! – Государь помолчал, задумавшись, и продолжил: – По тюремному ведомству докладывали недавно… Наши каторжные, если вчистую в карты проиграются, свой кулак на стол ставят, как бы слово дают, что возвернут долги. Россия, слава Богу, страна не бедная, и есть что на кон выставить, но я им, господам любезным, вот что поставлю! – и крепкий, увесистый, по-мужицки грозный кулак Божиею поспешествущею милостию Александра Третьего, Императора и Самодержца Всероссийского, Московского, Киевского, Новгородского, Царя Казанского, Царя Астраханского, Царя Польского, Царя Сибирского, Царя Херсониса Таврического, Царя Грузинского, Великого Князя Финляндского и прочая, и прочая, и прочая, – увесисто грохнул о столешницу, даже тоненькая папка с докладом Александра Васильевича взлетела и распахнулась.
