Александр Дюма - Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)
– То есть как? Что за указания?
– Ваши собственные, да, вы просто забыли, – тут Роза в свою очередь тяжело вздохнула. – Забыли свое завещание, собственноручно написанное на листке из Библии господина Корнелиса де Витта. Но я-то его помню, ведь теперь, когда я научилась читать, я его перелистываю ежедневно, даже по два раза в день. Так вот, в том завещании вы мне велите полюбить и выйти замуж за пригожего молодого человека лет двадцати шести-двадцати восьми. Я его ищу, а поскольку у меня весь день посвящен заботам о вашем тюльпане, для поисков вы должны предоставить мне вечер.
– Ах, Роза, вспомните, что это завещание составлялось в предвидении моей смерти, а я, хвала небесам, жив.
– Что ж, стало быть, я прекращу искать этого пригожего молодца лет двадцати шести – двадцати восьми, а приду повидаться с вами.
– Да, Роза, приходите непременно!
– Но с одним условием.
– Я принимаю его заранее!
– Чтобы в течение трех дней я ни слова не слышала о черном тюльпане.
– Если вы потребуете, Роза, о нем больше никогда не будет речи.
– Нет, – усмехнулась она, – невозможного требовать не следует.
И тут ее лицо, словно по неосмотрительности, оказалось так близко к решетке, что Корнелис смог коснуться губами свежей девичьей щеки. Роза, чуть не задохнувшись от переполнявшей ее любви, тихонько вскрикнула и исчезла.
XXI. Вторая луковица
Ночь была хороша, а следующий день и того лучше.
За предыдущие дни тюрьма стала особенно гнетущей, мрачной, душной, казалось, всей своей тяжестью давила на несчастного узника. Ее стены были черны, воздух холоден, а решетки так часты, что едва пропускали свет.
Но в то утро, когда Корнелис проснулся, луч восходящего солнца весело играл на прутьях решетки, голуби, пролетая, рассекали воздух своими распростертыми крыльями, а другие влюбленно ворковали на крыше близ пока еще закрытого окна его камеры.
Узник бросился к окну и распахнул его. Ему показалось, будто жизнь, радость, чуть ли не свобода вместе с этим солнечным лучиком ворвались в его скорбный приют.
А это расцветала любовь, распространяя свое очарование на все, что его окружало, ибо она, этот небесный цветок, своим сиянием и ароматом превосходит все цветы земли.
Когда Грифиус вошел в камеру, он ожидал увидеть заключенного таким же угрюмым и распростертым на кровати, как все последние дни, однако тот стоял у окна, напевая оперную арийку.
– Эге! – крякнул тюремщик.
– Как мы поживаем нынче утром? – осведомился Корнелис.
Грифиус молча сверлил его глазами.
– Надеюсь, все в добром здравии – и собака, и господин Якоб, и наша прекрасная Роза?
Тюремщик скрипнул зубами. Проворчал:
– Вот ваш завтрак.
– Спасибо, дружище Цербер, – отвечал узник, – он весьма кстати, я голоден как волк.
– Так-так, стало быть, и аппетит вернулся?
– Почему бы и нет? – спросил ван Берле.
– Видать, заговор продвигается, – процедил Грифиус.
– Какой заговор?
– Ладно, уж я-то знаю, что говорю. Но я начеку, господин ученый, будьте покойны, глаз с вас не спущу.
– Не спускайте, дружище Грифиус, – веселился ван Берле, – бдите на здоровье! Мой заговор, как и я сам, всецело к вашим услугам.
– В полдень разберемся, – отрезал тюремщик.
И вышел.
– В полдень, – повторил Корнелис. – что бы это значило? Впрочем, неважно. Дождемся полудня, тогда и посмотрим.
Ожидание полудня было ему совсем не в тягость, ведь он-то ждал девяти вечера.
Часы пробили двенадцать, и на лестнице загрохотали шаги: Грифиус приближался не один, следом за ним топали трое или четверо солдат.
Дверь распахнулась, он ввалился со своими подручными и запер за собой дверь.
– Порядок! А теперь поищем.
Шарили в карманах Корнелиса, потом между его курткой и жилетом, между жилетом и рубашкой, между рубашкой и телом, но ничего не обнаружили.
Рылись в простынях, перетряхнули шерстяные матрацы и соломенный тюфяк – все без толку.
Вот когда Корнелис порадовался, что устоял перед искушением оставить у себя третью луковицу! Во время этого обыска Грифиус наверняка нашел бы ее и поступил бы с ней, как и с первой. Теперь же бояться было нечего. Никогда еще ни один заключенный не взирал столь безмятежно на обыск в собственной камере.
Грифиус удалился с карандашом и тремя-четырьмя листками белой бумаги, что принесла Корнелису Роза, – единственными трофеями.
В семь вечера он вернулся, но один. Корнелис сделал попытку как-нибудь смягчить его раздражение, однако Грифиус заворчал, ощерившись так, что в углу рта показался клык, и к двери отходил пятясь, словно боялся нападения сзади.
Корнелис расхохотался.
Тюремщик, кое-что знавший из литературы, крикнул ему из-за решетки:
– Ладно-ладно! Хорошо смеется тот, кто смеется последним!
Последним, по крайней мере сегодня, предстояло смеяться Корнелису, ведь он ждал Розу. И она пришла в девять, но на сей раз без фонаря. Теперь, когда Роза умела читать, она больше не нуждалась в свете. К тому же свет мог выдать ее, тем более что Якоб шпионил за ней усерднее, чем когда-либо. И наконец, когда Роза краснела, ее румянец при свете был чересчур заметен.
О чем говорили в тот вечер молодые люди? О вещах, о которых влюбленные толкуют во Франции на пороге дома, в Испании – кто на балконе, кто под балконом, на востоке – она с плоской крыши, он – стоя внизу. Они говорили о тех вещах, что заставляют лететь часы, обычно идущие пешком, и ускоряют полет времени, украшая его крыла новыми перьями. Роза и Корнелис говорили обо всем, за исключением черного тюльпана. В десять они расстались.
Корнелис был счастлив, счастлив настолько, насколько может быть счастлив тюльпановод, которому не дали поговорить о его тюльпане. Он находил Розу прелестной, доброй, грациозной, очаровательной.
Но почему она запрещала ему упоминать о тюльпане?
Это был ее большой недостаток.
Вздыхая, Корнелис сказал себе, что женщина – создание несовершенное.
Размышлениям об этом несовершенстве он посвятил часть ночи. Из этого явствует, что все время, пока бодрствовал, он думал о Розе. А как только заснул, увидел ее во сне. Притом Роза его сновидений оказалась куда совершеннее, нежели Роза реальная. Она не только говорила о тюльпане, но и принесла Корнелису китайскую вазу с великолепным черным тюльпаном.
Он пробудился, весь трепеща от восторга и бормоча:
– Роза, Роза, я люблю тебя!
А поскольку уже рассвело, он решил, что снова засыпать не стоит. Таким образом, мысль, с которой он проснулся, не покидала его весь день.
