Борис Соколов - Мы еще встретимся, полковник Кребс!
Уже темнело, когда Минасян и его спутник, перебрасываясь скупыми фразами, подошли к тропе Багадской скалы. Ущелье затягивала дымка вечернего тумана. По ту сторону реки в одиноком домике блеснул огонек. Легкий беловатый дымок, неподвижно стоящий над жильем, говорил, что хозяйка готовит неприхотливый ужин. И этот дым, и желтоватый огонек, и отчетливо доносившиеся мычание коровы и блеяние коз настраивали на мирный лад. Минасян, в последнее время особенно тосковавший по семье, почувствовал страшную усталость. Вечная напряженность, ночи у лесных костров, постоянное тревожное ожидание опасности сломили этого полуодичавшего человека. Стычка с Сандро испугала его. Если до этого он не думал о приближении конца, то теперь все чаще и чаще возвращался к мысли о необходимости уйти из этих мест, где каждый был его врагом. Как-то, еще до убийства старика, у него мелькнула мысль прийти в Сухум и сдаться, но он отогнал ее, как невозможную. «Убьют, Не простят и убьют», – подумал он.
Минасян с завистью поглядел на своего спутника. Он уже знал о его жизни, знал, что тот возвращается в свой дом к привычному труду, к своей семье.
«Передал письмо, заработал и идет домой, – подумал он. – А я останусь в лесу, опять один. Надо нести это письмо в Бешкардаш, а потом? Нет, сейчас не могу, пойду в Ажары, к Измаилу. Он свой, не выдаст. Поем, отосплюсь».
Сознание, что до Ажар у него будет попутчик, успокоило его, и он зашагал быстрее.
Косые лучи заходящего солнца еще освещали тропу, но местами длинные тени уже лежали на камнях, напоминая о близкой ночи. Все больше и больше сгущались сумерки в темнеющих проемах горы. Пройдя половину узкой тропы, горец замедлил шаг. Что-то темнело впереди. Он ясно помнил, что тут ничего не было, когда он шел сюда. Он остановил Минасяна.
– Видишь? – не оглядываясь, шепотом спросил он и почувствовал, как рука Минасяна остановила его и потянула к стене. В это же мгновенье из темноты блеснул огонь и где-то совсем рядом хлестнула пуля. Длинное эхо отдалось в горах. Сразу же вдалеке залилась лаем собака. Инстинктивно прижимаясь к стене, открытые и беспомощные, Минасян и горец продолжали всматриваться. И, наконец, разглядели бревно, лежащее поперек дороги.
– Эй, Минасян! – услышали они голос из-за завала. – Бросай оружие!
Вскинув винтовку, Минасян выстрелил. Дробное эхо снова отдалось в горах.
– Бросай оружие! – дождавшись тишины, крикнул тот же голос.
Объятый страхом, чувствуя, как всего его охватывает нервная дрожь. Минасян, почти не целясь, стрелял в темноту, истратил две обоймы. Но когда эхо затихло, ему стало страшно. Огоньки выстрелов показывали, что за завалом притаились несколько человек. Надо было возвращаться назад и скрываться в лесной чаще Цебельдинского района. Но, отнимая у него эту единственную возможность, выстрелы раздались и сзади. Это было концом! Ночью он еще мог, изредка отстреливаясь, не подпускать к себе никого, но с рассветом с ним будет покончено, да и патронов было слишком мало, чтобы продержаться до утра. Мысль его лихорадочно искала пути спасения, искала и не находила.
Стреляя, он забыл о своем спутнике, но сейчас, оглядываясь вокруг и не видя горца, тихо спросил:
– Коста, где ты?
Откуда-то сбоку, снизу, тот растерянно, хрипло ответил:
– Здесь я, что делать будем?
Присев на корточки, Минасян нащупал лежавшего Косту.
– Слушай, сдаваться нужно! – заговорил тот. – Письмо спрячем, руки подымем. Что сделают? Подержат и отпустят.
«Тебя-то, может, и отпустят», – с тоской подумал Минасян и посмотрел на почти отвесно уходившую вверх темную каменную громаду, на кромку тропы, за которой глухо гудела полукилометровая пропасть. Он понял, что теперь ему уже не уйти, сел на камень, обнял колени и, опустив голову, глубоко вздохнул.
В темно-синем, казавшемся бездонным, небе загорелись звезды. Коста подполз к Минасяну и, пытаясь рассмотреть его лицо, прошептал:
– Что делать будем, а?
Не поднимая головы, Минасян после короткого молчания ответил глухо:
– Молчи, я думаю!
Коста покорно затих.
Минасян молчал. Из-за дерева не стреляли, ждали утра.
К концу ночи посвежело. Потянувший из ущелья холодный ветер пробирался сквозь бурки. По-прежнему кругом стояла тишина, нарушаемая теперь только шумом тяжело вздыхающей внизу реки.
Вдруг глухо грохнувший выстрел подбросил спавшего Косту. Вжавшись в стену, спросонья ничего не понимая, он слушал, как уходило все дальше и дальше эхо, как осыпались мелкие камни. Когда все стихло, он протянул руку туда, где должен был находиться его спутник, нащупал, и точно боясь, что услышат, начал тихонько толкать его. Минасян не шевелился.
Скоро наступит рассвет. Чуть порозовеют вершины гор, медленно поднимется с реки туман, пропоют первые петухи – на узкую тропу выйдет с поднятыми руками растерянный горец и покорно пойдет к завалу, где его уже ожидают. Не доверяя словам горца, зорко оглядывая лежащую перед ними тропу, подойдут они к оставленному под скалой Минасяну. Найдут среди его нехитрого имущества кресало с примитивным фитилем, обсыпанные мелкой хлебной и табачной пылью патроны, клубок кустарных суровых ниток с глубоко воткнутой иглой. И письмо! Подберут нож и гранату, старый наган выпуска 1915 года в мягкой обтертой кобуре и новенький вальтер, который помог ему, как затравленному скорпиону, трусливо убежать из жизни.
Поскачет всадник с сообщением о смерти Минасяна. Подведут к лежащему лошадь. Кося встревоженным глазом, животное будет храпеть и пятиться, долго не давая приторочить к седлу убитого. Медленно двинутся в обратную дорогу всадники. В середине группы, со связанными руками на веревке будет идти Коста.
Дойдет весть о смерти в родное селение, страшно закричит жена и будет рвать на себе волосы. Испуганные и непонимающие дети прижмутся к коленям матери, теребя ее юбку. Всплакнет старая седая мать у потухающего очага. Никто не придет их утешить и успокоить. И кто-то очень старый и очень мудрый скажет сурово и просто: «Собаке – собачья смерть».
* * *Медленно двигалась кавалькада. Подковы скользили по камням, лошади шли осторожно. Впереди ехал начальник райотдела Двали. Он выполнил задание, тихо теперь будет у него в районе. Рядом с ним, вплотную, колено к колену, Пурцеладзе. За ним еще всадник. Короткая веревка, замотанная за луку седла, тянулась от него к связанному по рукам Косте. Он шел боком, сбиваясь с шага. Думал ли он о своей судьбе? Вряд ли! Был он растерян, и чем дальше уходил от перевала, за которым остался его дом, тем становился грустней. Он не понимал своей вины и со злобой вспоминал священника, пославшего его в этот, так печально окончившийся, путь. «Все скажу, все», – решил он с горькой обидой. Веревка больно стягивала кисти рук и резко дергала, когда он начинал отставать.
