Александр Кердан - Крест командора
Гвоздев урезонил горе-стрелка:
– Цыц! Разгоношился ерой! Пойдем на штурм, тогда и мотай! А коли вызвался разговоры говорить, держи себя в руках! Лучше скажи, кто нарушил запрет и выучил камчадалов ружейному бою?
Сорокоумов только плечами пожал.
– Сами докумекать смогли, как из ружжа палить…
Весть о том, что у ительменов есть ружья и они умеют ими пользоваться, тотчас разнеслась по отряду. Пылу у многих заметно поубавилось. Чтобы поддержать боевой дух у соратников, Спешнев приказал несколько раз выпалить по острожку из мортир и пушек. Ядра заметного урона стенам не нанесли. Бревна были прочными, да и наводчики целили неумело.
Снова пошли на приступ и стали топорами рубить палисад, пристроенный к старому острогу вокруг ясачной избы. Со стен острожка опять посыпались стрелы, раздалось несколько одиночных выстрелов, не причинивших никакого вреда.
Русские в ответ открыли беспорядочную ружейную пальбу.
Гвоздев был в первых рядах атакующих, когда одна из пуль, прилетевших неведомо откуда, оторвала ему мочку правого уха.
4Гвоздев затеплил пятифунтовую самодельную свечу. По избе, служившей ему и канцелярией, и квартирой, поплыл тяжелый запах горелого бараньего сала. Привычно защипало глаза и запершило в горле. Он разогнал дым рукой и уселся на скамью, бесцельно перебирая сказки служилых людей, рапорта и распоряжения старших начальников, грудой лежащие на рубленом столе. Снова встали перед глазами события более чем трехлетней давности: восстание ительменов, штурм острожка, ранение…
Штурм острога завершился не так, как ожидали. Осаждённые камчадалы засели в ясачной избе и сами же подожгли её. Сгорели все до единого вместе с казной и ясаком за два года, с отчетными книгами и высочайшими указами. Но Федька Харчин вместе с братом Степаном и несколькими соплеменниками каким-то манером сумел улизнуть. Он объявился месяц спустя у Большерецкого острога, который захватил и по своему обыкновению предал огню. К Харчину присоединились авачинские, бобровские ительмены и даже «курильские мужики», проживающие на самом юге полуострова. После упорного боя на реке Еловке Федька наконец был схвачен, но все очаги восстания удалось подавить только через два года.
После поимки Харчина Гвоздеву с трудом удалось предотвратить казачий самосуд. Явившись с морскими служителями на казачий круг, он, действуя дерзко и быстро, отобрал мятежного тойона у захватившего его Ивана Крикова, привел Харчина в Нижне-Камчатский острог, где тот и содержится до сего дня под надежным караулом. Опомнившиеся казаки попытались отбить пленника, но залп поверх голов остудил их пыл.
Слух о решительных действиях по подавлению восстания докатился и до командира Охотского порта Скорнякова-Писарева. Он своим указом назначил Гвоздева и Спешнева начальниками над всей Камчаткой. Это конечно же вызвало раздражение и зависть у штурмана Якова Генса. В то время как новые комиссары решали, чем прокормить служилое население, каким образом восстановить разрушенные ительменами острожки, где содержать аманатов, как наладить снова сбор ясака, Генс занялся сочинением кляуз. Разослал их повсюду: тому же Скорнякову-Писареву, иркутскому губернатору, в Сенат… Жалобы Генса не остались безответными. Распоряжением губернатора на Камчатку были отправлены новый командир полуострова дворянский сын Иван Добрынский и подполковник Мерлин, начальник походной Розыскной канцелярии. Они должны были провести дознание по всем доносам. О содержании хулительных писем и состоялся нынче разговор Гвоздева с прибывшим подполковником.
…По лицу Мерлина, едва он вошел в избу, Гвоздев понял: хорошего не жди. Подполковник был тучен – мундир едва сходился на крутом, как Авачинская сопка, животе. Маленькие черные глаза глубоко гнездились под нависающим лбом, вблизи вдавленной переносицы. Плечи покрывала пудра, осыпавшаяся с парика.
Сняв треуголку, Мерлин тяжело, с отдышкой, уселся за стол, а Гвоздеву сесть не предложил. Что ж, солдатскому сыну не привыкать – простоял битый час навытяжку.
А подполковник, положив перед собой допросный лист, гневно вопрошал:
– Верно ли, что власть на Камчатке ты, геодезист Михайла Гвоздев, и твой соумышленник помощник флотского мастера Ванька Спешнев захватили самовольно? А также истинно ли, что взяли под свою команду морских служителей с бота «Святой Гавриил» без ведома штюрмана Генса?
– Нет, сие ложь! – отвечал Гвоздев. Плечи у него заломило – вспомнил дьячка из охотской пыточной избы: «Что за манера у лягавых: ни привета, ни подхода. Сразу обухом по голове – отвечай!»
Шумно втянув воздух и пожевав толстыми, точно вывернутыми наружу губами, Мерлин продолжал:
– Верно ли, что на протяжении двух зим вы нарочно морили морских служителей голодом, не выдавая им хлебное и денежное жалованье?
Прямо глядя в лицо подполковнику, Гвоздев ответил:
– И сие не верно, ваше высокоблагородие.
– Врешь, собака! – Мерлин уставился на него ненавидящим взглядом.
«Такому ничего не докажешь», – подумал Гвоздев, но попытку объясниться все же сделал:
– Два года, ваше высокоблагородие, на Камчатке безрыбица была. А это здесь хуже, чем неурожай на матерой земле. Связку юколы негде купить было. О хлебе и говорить нечего. И я, и Спешнев, сами хлебного жалования не имели… Вкус хлебный, почитай, забыли, наравне с прочими…
Мерлин ещё раз пристально оглядел Гвоздева и неожиданно развеселился:
– Не больно похож ты, геодезист, на голодающего… Ну ладно, с этим разберемся, – он снова построжел. – Отвечай по следующему пункту. Содержал ли ты всенародно извещавшего на тебя словесно матроза Леонтия Петрова под своим караулом? Пытал ли ево голодом? Велел ли не выпущать из-под стражи на розыскном съезжем дворе ни на малое время, разве окромя телесной нужды?
– Это было, господин подполковник. Морской служитель Леонтий Петров был мною арестован и допрошен, но к допросному листу руки не приложил.
– Отвечай, по какому делу матроз сей арестован?
– В январе прошлого года изнасильничал блудным грехом жену служивого человека Крупышева, пока тот был в отлучке. Присвоил себе его медный котёл ценой в тридцать лисиц, два мешка сладкой травы стоимостью двадцать лисиц и другие пожитки. Жил Петров в доме Крупышева и полностью разорил его до прибытия хозяина. Крупышев и донёс мне на Петрова. Заковав злодея в железа, отправил его на съезжий двор, где он и вскричал на меня «слово и дело государево». Для разбирательства по сему доносу хотел я отослать его к Охотскому правлению, да штюрман Генс отказался взять Петрова на борт. Посему он до сих пор на здешнем съезжем дворе и обретается.
