Анатолий Коган - Замок братьев Сенарега
Но были дома, над которыми султан простер руку Защиты. У ворот их стояла стража. Эти жилища принадлежали богатым, известным самому падишаху вождям партии османофилов. Этих трогать было запрещено — до решения султана.
Орхан, не чая уже спасения, в изнеможении прислонился к стене в одном из переулков Константинополя; спереди и сзади звенело оружие, слышались шаги. Шах — заде готовился уже дорого отдать свою жизнь, когда в стене отворилась не замеченная им до того калитка и чья — то рука втащила его в большой, ухоженный сад.
— Боже мой, принц! — воскликнул благообразный и дородный, богато одетый муж, захлопнувший за ним спасительную дверцу. Какое счастье, что вы живы в этот страшный день!
Орхан знал уже, где находится. Он был в саду высокородного сановника кира[74] Мануила Игариса, именитого туркофила, чей дом тоже пребывал под защитой падишаха Мухаммеда.
14
Кир Мануил, таясь от сбежавшихся в его дом родичей и от слуг, провел Орхана к задней части своих палат. Там, в потайной каморе в толще стен, можно было на время дать беглецу приют. В комнатке стояли ложе и столик, Игарис принес светильник. Заверив клятвенно шах — заде, что скорее умрет, чем выдаст его убежище, хозяин оставил его одного. Жена Игариса, кроткая Дионисия, принесла вскоре хлеб и мясо, кувшин молока и серебряную сулею с вином. Наскоро подкрепившись, Орхан забылся тяжелым сном.
Только под вечер кир Мануил снова посетил негаданного гостя. Игарис рассказал Орхану, что грабеж и насилия в городе продолжаются. Но начались и первые нововведения чалмоносных победителей; султан принеся устраивать свою новую столицу. Мухаммед, не чуя усталости, долго осматривал громадный город, попавший в его власть. Потом до вечера и весь следующий день обходил безмолвные толпы пленников. Многих юношей и девушек, пометив движением бровей, отобрал в свою долю — для собственного сераля, для подарков воинам и бекам, морякам и пушкарям. Многих знатных константинопольцев своими деньгами выкупил у пленивших их осман и тут же, подняв из праха, отпустил на волю, по домам. Султан пренебрег опустошенным дворцом прежних базилеев и остановился на ночлег в уцелевшем от погрома монастыре латинских братьев — францисканцев. Здесь и обосновалась на первые месяцы канцелярия и ставка нового властителя, отсюда и дал он указ, к исходу третьего дня, прекратить ограбление и пленение своих новых подданных, вчерашних византийцев Царя — города.
Новоподданные тоже устраивались, дабы выжить при новой власти. Об их усилиях рассказывал Мануил Игарис беглому шах — заде, тайно посещая его в убежище на заре каждого нового дня.
— Время героев прошло, о мой принц. — Кир Мануил с сокрушением качал лобастой головой. — Пришло время предателей и трусов.
Минули три дня грабежа и полона; подлецы и трусы — кого не успели продать и увезти — начали приходить в себя. Жизнь продолжалась — надо было жить. Султан разъезжал по улицам покоренного Константинополя. Встретив знатного грека, подъезжал к нему, павшему ниц, велел подняться, приказывал дать коня, дабы не ходил пешим, приглашал к себе — побеседовать. Мухаммед издал фирман[75], запретив оскорблять его новых христианских подданных. Назначил нового патриарха — главу туркофилов преосвященного Геннадия. Султан был со всеми ласков — подлецы и трусы обретали вновь уверенность.
— Назавтра зовут на ипподром, — в радостном возбуждении сказал в один вечер Игарис Орхану. — Всех архонтов, значит — и меня. Говорят — султан будет раздавать должности.
— Сразу всем? — удивился шах — заде. — У нас так, почтеннейший, не принято. Должность человеку вручают в одиночку, под бой литавров, чтобы помнил то и ценил. Да не на майданах — в серале, в диване, во дворцах визирей.
— Что же делать? — встревожился Игарис.
— Не ходить, дорогой хозяин, — чуть улыбнулся Орхан. — Посмотрим, что случится на ипподроме на этот раз.
Случилось лихое дело. Вместо царя с глашатаями появились янычары, перерезавшие собравшихся греков. Игарис и рад был спасению, и страшился, не явятся ли за ним палачи домой. Но все обошлось. Греки города, особенно знатные, были в ужасе: на ипподром явились известнейшие туркофилы, которым от нового властителя, кроме благодарности, нечего было ждать. Потом выяснилось, что произошла ошибка, Мухаммед поверил ложному навету — архонты города готовятся — де восстать. Султан разослал по домам казненных своих слуг — с подарками и сочувствием.
Мануйл Игарис теперь отсутствовал все дольше. А вечером рассказывал Орхану о событиях, советовался.
Мухаммед продолжал устраивать новую столицу. Тысячи салагоров и каменщиков укрепляли и восстанавливали стены. На место угнанных жителей пригоняли других — сорок тысяч греческих семей из Румелии и из — за проливов, многие тысячи армян, болгар. Стали прибывать в великом числе новые поселенцы — турки, более всего — семьи, родственники и друзья Мухаммедовых чиновников, духовных лиц и воинов. И посыпались византийские славословья: султан — де хотя порой и жесток, зато — хозяин добрый, разумный, более же всего — справедливый ко всем своим подданным, ко христианам — тоже. Льстивые песнопения греков становились все более громкими: взятие города — кесаря, дескать, — горе великое, но — от бога, народу его — за грехи. Всякая власть — от бога, кесарю кесарево воздавать надобно всегда, какой бы веры ни был государь. Сам Мухаммед невзначай напоминал: он — потомок Исаака Комнена, восставшего во главе малоазийского войска и женившегося на дочери мусульманского султана Иконки. Критобул из Имброса, поэт и ритор, возносил хвалу падишаху — за правый суд, быстроту в решениях и действиях, за покровительство художникам, писателям, ученым. Критобул восхищался: Мухаммед в простом платье обходит ночью свой новый город, дабы проверить, не чинит ли кто обиды жителям под покровом темноты.
И знатные греки, ради будущих милостей, несли султану подарки, фамильные ценности, присылали на ложе властителя юных своих дочерей. И кир Мануил, и приятель его Неофит Родосский принесли падишаху спрятанное золото, в свое время, доверенное им базилеевой казной на укрепление городских стен. Лука Нотара, оставшийся в городе флотоводец Константина, привел Мухаммеда в тайные подвалы, где сохранил сокровища, отпущенные ему некогда на строительство византийских галей. Султан принял дар. И добавил, что старый Нотара станет еще милее его сердцу, ежели пришлет в сераль любимого младшего сына, прославившегося красотой и приятностью манер.
В тот вечер Мануил Игарке вбежал в убежище Орхана в великом страхе. «Не отдам сына на поругание», — ответил, в мужестве отчаяния, старый воин сластолюбивому султану. Расправа была немедленной и жестокой, адмиралу и старшему сыну тут же отрубили головы, младшего все — таки доставили во дворец. Греки затаились и ждали новых казней.
Орхан успокоил перепуганного архонта. Мухаммед был жесток, но не мстителен. И тем отличался, с выгодой для себя, от многих других, не в пример более добродетельных императоров и царей. Орхан знал и то, чего не ведал в свой смертный час старик Нотара: властный Мухаммед не принуждал полюбившихся юношей возвлечь с ним на ложе силой или страхом. Молодой султан, силою немалого своего обаяния, делал их своими товарищами по развлечениям, раздумьям, по философским занятиям и спорам. И лишь затем — растлевал. Не одною лишь дружбою, лестью, дарами да посулами. Главным средством Мухаммеда была тут умная беседа, изящные доводы, ссылки на примеры из жизни иных властителей, от Юлия Цезаря до нынешних римских первосвященников. Главным союзником султана становился Платон и другие древние мыслители и поэты, восславившие любовь мужей.
Новых зверств, действительно, не последовало, падишах являл городу милостивый лик. И греки стали один за другим поступать на службу к Порте — переводчиками, писцами, секретарями. Служили и без гласных должностей — советчиками, наперсниками, соглядатаями, сводниками. Многие, всю жизнь чуравшиеся торговли, как дела низкого, отправились вдруг с товарами в Италию и Францию, в Германию и Польшу, в Московию и Литву. То были не первые лазутчики — греки на службе у падишаха, но никогда еще дотоле не служили они Великому турку в таком числе.
В убежище шах — заде, помимо самого Игариса, приходил немой слуга — евнух, приносивший беглецу пищу, стлавший ему постели. В тот вечер немой осторожно открыл дверь и, приложив к губам палец, поманил за собой Орхана. В темном проходе, куда оба вступили, слуга подвел Орхана к небольшой нише. Здесь царил уж вовсе непроглядный мрак, зато доносились чьи—то голоса. Видно, тут проходила одна из тайных слуховых отдушин, коими снабжали во все времена любопытные к делам домочадцев богатые византийцы свои хоромы, при их возведении и перестройках. Орхан прислушался. Кто мог беседовать где — то в этом доме в столь поздний час?
