Александр Дюма - Графиня де Шарни
И действительно, в ту минуту как министр юстиции произносил эти слова, г-н Эджворт де Фирмонт появился в дверях.
XXIII
ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЕ ЯНВАРЯ
Господин Эджворт де Фирмонт был духовником мадам Елизаветы: около полутора месяцев тому назад король, предвидя такой приговор, какой только что был ему вынесен, попросил свою сестру порекомендовать священника, который мог бы сопровождать его в последние минуты, и мадам Елизавета, обливаясь слезами, посоветовала брату остановить свой выбор на аббате де Фирмонте.
Этот достойнейший служитель Церкви, англичанин по происхождению, избежал сентябрьской бойни и удалился из Парижа в Шуази-ле-Руа под именем Эссекса; мадам Елизавете были известны оба его адреса, и она дала ему знать в Шуази, надеясь на его возвращение в Париж ко времени вынесения приговора.
Она не ошиблась.
Аббат Эджворт со смиренной радостью принял, как мы уже говорили, возложенную на него миссию.
Двадцать первого декабря 1792 года он писал одному из своих английских друзей:
«Мой несчастный государь остановил на мне свой выбор, когда ему понадобился человек, способный подготовить его к смерти, если беззаконие его народа дойдет до свершения этого отцеубийства. Я и сам готовлюсь к смерти, ибо убежден, что народный гнев не позволит мне пережить эту отвратительную сцену; однако я смирился: моя жизнь — ничто; если бы ценой своей жизни я мог спасти того, кого Господь поставил для гибели и возрождения других, я охотно принес бы себя в жертву и смерть моя не была бы напрасной».
Вот каков был человек, который должен был оставаться с Людовиком XVI вплоть до той минуты, когда его душа покинет землю и отлетит на небеса.
Король пригласил его к себе в кабинет и заперся с ним.
В восемь часов вечера он вышел из кабинета и обратился к комиссарам с такой просьбой:
— Господа, будьте добры проводить меня к моей семье.
— Это невозможно, — отвечал одни из них, — но если хотите, мы скажем, чтобы ваши родные спустились сюда.
— Хорошо, — согласился король, — лишь бы я мог принять их в своей комнате без помех и без свидетелей.
— Не в вашей комнате, — возразил тот же комиссар муниципалитета, — а в столовой; мы только что так условились с министром юстиции.
— Но вы же слышали, — заметил король, — что декрет Конвента позволяет мне увидеться с семьей без свидетелей.
— Это верно; вы увидитесь наедине: дверь будет закрыта; но мы будем присматривать за вами через витраж.
— Хорошо, пусть будет так.
Комиссары удалились, и король прошел в столовую; Клери, последовав за ним, стал отодвигать стол и стулья, чтобы освободить побольше места.
— Клери, — обратился к нему король, — принесите воды и стакан на тот случай, если королева захочет пить.
На столе стоял графин с ледяной водой, в пристрастии к которой короля упрекнул один из членов Коммуны; Клери принес только стакан.
— Подайте обычной воды, Клери, — попросил король, — если королева выпьет ледяной воды, с непривычки она может захворать… И вот еще что, Клери: попросите господина де Фирмонта не выходить из моего кабинета: я боюсь, как бы при виде священника мои близкие не разволновались.
В половине девятого дверь распахнулась. Первой вошла королева, ведя за руку сына; принцесса Мария Тереза и мадам Елизавета следовали за ней.
Король протянул руки; все четверо со слезами бросились к нему.
Клери вышел и прикрыл дверь.
Несколько минут стояло гробовое молчание, нарушаемое лишь рыданиями; потом королева потянула короля за собой в его комнату.
— Нет, — возразил, удерживая ее, король, — я могу видеться с вами только здесь.
Королева и члены королевской семьи слышали через разносчиков газет о приговоре, но не знали подробностей процесса; король обо всем им рассказал, извиняя осудивших его людей, и обратил внимание королевы на то, что ни Петион, ни Манюэль не требовали казни.
Королева слушала, и всякий раз, как она хотела заговорить, ее душили слезы.
Господь послал несчастному узнику утешение: в свои последние часы он был обласкан любовью всех, кто его окружал, даже любовью королевы.
Как уже могли заметить читатели в романической части этой книги, королева с удовольствием отдавалась радостям земным; она обладала живым воображением, которое в гораздо большей степени, нежели темперамент, заставляет женщин забывать об осмотрительности; королева всю свою жизнь совершала необдуманные поступки; она была неосмотрительной в дружбе, она была неосмотрительной в любви. Заключение спасло ее с нравственной точки зрения, вернуло к чистым и святым семейным узам, которые она нарушала в дни своей бурной молодости. Королева все умела делать только страстно, и она в конце концов страстно полюбила в несчастье и короля, этого супруга, в котором в дни процветания видела лишь вульгарного толстяка; в Варенне, а также 10 августа Людовик XVI показался ей человеком бессильным, нерешительным, преждевременно отяжелевшим, чуть ли не трусом; в Тампле она начала замечать, что ошибалась в нем не только как жена, но и как королева, в Тампле она увидела, что он умеет быть спокойным, терпеливо сносящим оскорбления, кротким и стойким, как Христос; все, что в ней было от высокомерной светской дамы, смягчилось, растаяло, уступило место добрым чувствам. Если раньше она чрезмерно презирала, то теперь сверх меры любила. «Увы! — сказал король г-ну де Фирмонту. — Зачем я так сильно люблю и столь нежно любим?!»
Вот почему во время этой последней встречи королева испытывала нечто вроде угрызений совести. Она хотела увести короля в его комнату, чтобы хоть мгновение побыть с ним наедине; когда она поняла, что это невозможно, она увлекла короля к окну.
Там она, без сомнения, опустилась бы перед ним на колени и в слезах и рыданиях просила бы у него прощения; король все понял и, удержав ее, вынул из кармана свое завещание.
— Прочтите это, моя возлюбленная супруга! — произнес он.
Он указал ей один из абзацев, который королева стала читать вполголоса:
«Прошу мою супругу простить мне все зло, которое она терпит по моей вине, а также огорчения, которые я мог ей причинить на протяжении нашей совместной жизни, как и она может быть уверена в том, что я нисколько на нее не сержусь, даже если она в чем-либо когда-либо сама себя упрекала».
Мария Антуанетта взяла руки короля в свои и прижалась к ним губами; в этой фразе «как и она может быть уверена в том, что я нисколько на нее не сержусь» заключалось милосердное прощение, а в словах: «даже если она в чем-либо когда-либо сама себя упрекала» — необычайная деликатность.
