Александр Дюма - Графиня де Шарни
Произойти должно было нечто печальное, мрачное, зловещее; зал же выглядел таким образом, что ничто в нем не указывало на готовящуюся драму.
В глубине были устроены ложи, где парижские красавицы в зимних туалетах — мехах и бархате — лакомились апельсинами и мороженым.
Мужчины подходили к ним поздороваться, перебрасывались несколькими словами, возвращались на свои места, кивали друг другу, махали руками; все это походило на зал театра где-нибудь в Италии.
Трибуны Горы отличались особенным блеском. Именно среди монтаньяров заседали миллионеры: герцог Орлеанский, Лепелетье де Сен-Фаржо, Эро де Сешель, Анахарсис Клоотс, маркиз де Шатонёф. Все эти господа заказали места на трибунах для своих любовниц; те появлялись, украшенные султанами из трехцветных лент, со специальными пропусками или рекомендательными письмами к секретарям, исполнявшим при них роль капельдинеров.
Верхние трибуны, открытые для простого народа, все три дня были забиты до отказа; там пили как в кабаке, ели словно в ресторане, разглагольствовали будто к клубе.
На первый вопрос: «Виновен ли Людовик?», шестьсот восемьдесят три человека ответили: «Да».
На второй вопрос: «Выносить ли приговор Конвента на суд народа?», двести восемьдесят один человек ответил: «Да»; четыреста двадцать три человека ответили отрицательно.
Затем наступил черед третьего, самого важного, самого главного вопроса: «Какое будет наказание?»
Когда приступили к обсуждению этого вопроса, было уже восемь часов вечера третьего дня заседаний, январского дня, печального, дождливого, холодного; все устали, начали терять терпение: силы как актеров, так и зрителей иссякли после сорокапятичасового непрерывного заседания.
Каждый депутат поднимался на трибуну и произносил один из следующих четырех приговоров: тюремное заключение, изгнание, отсрочка казни или апелляция к народу, казнь.
Любые выражения одобрения или неодобрения были запрещены, однако когда зрители на трибунах слышали что-либо иное, кроме слова «казнь», оттуда доносился ропот.
Правда, однажды и это слово вызвало ропот, шиканье и свист: это произошло, когда на трибуну взошел Филипп Эгалите и сказал:
— Руководствуясь единственно чувством долга, а также будучи убежден в том, что все, кто замышлял или будет замышлять против суверенитета народа, заслуживают смерти, я голосую за казнь.
Во время этого ужасного действа в зал заседаний Конвента внесли больного депутата по имени Дюшатель в ночном колпаке и домашнем халате. Он явился проголосовать за изгнание; его голос признали действительным, потому что это был акт милосердия.
Верньо, председательствовавший 10 августа, был назначен председателем и 19 января; тогда он провозгласил низложение, теперь ему предстояло провозгласить смерть.
— Граждане! — произнес он. — Вы только что совершили великий акт правосудия. Я надеюсь, что из чувства человеколюбия вы будете соблюдать благоговейную тишину; когда правосудие выразило свое мнение, слово за человеколюбием.
И он огласил результаты голосования.
Из семисот двадцати одного человека, принявшего участие в голосовании, триста тридцать четыре высказались за изгнание или тюремное заключение, а триста восемьдесят семь — за казнь: одни — за немедленную, другие — с отсрочкой.
Итого, за казнь проголосовало на пятьдесят три человека больше, чем за изгнание.
Однако если вычесть из этих пятидесяти трех голосов те сорок шесть, что были отданы за отсрочку казни, то перевес тех, кто выступал за немедленную смерть, составлял всего семь голосов.
— Граждане! — с выражением глубокой скорби продолжал Верньо. — Объявляю от имени Конвента, что наказание, которое он выносит Людовику Капету, — смерть.
Голосование состоялось 19-го в субботу вечером, а окончательный приговор Верньо огласил лишь 20-го в воскресенье, в три часа утра.
В это время Людовик XVI, лишенный всякой связи с внешним миром, знал, что решается его судьба, и один, разлученный с женой и детьми — от встречи с ними он отказался, дабы умертвить свой дух, словно кающийся монах, закаляющий свою плоть, — вручал с совершенным безразличием (так, по крайней мере, казалось) свою жизнь и свою смерть Господу.
В воскресенье 20 января, в шесть часов утра, г-н де Мальзерб вошел к королю. Людовик XVI уже поднялся; он сидел спиной к камину и стоявшей на нем лампе, облокотившись на стол и закрыв лицо руками.
Звук шагов вывел его из задумчивости.
— Ну что? — спросил он, глядя на защитника.
У г-на де Мальзерба не хватило духу ответить; однако по выражению его лица узник понял, что все кончено.
— Смерть! — воскликнул Людовик. — Я в этом не сомневался.
Он раскрыл объятия и прижал зарыдавшего г-на де Мальзерба к груди.
Потом он продолжал:
— Господин де Мальзерб! Вот уже два дня, как я пытаюсь найти в своем правлении нечто такое, что могло бы вызвать хоть малейший упрек моих поданных; так вот могу вам поклясться со всею искренностью, как человек, который скоро предстанет пред Господом, что я всегда желал своему народу счастья и никогда даже не помышлял ни о чем ином.
Эта сцена происходила в присутствии Клери, заливавшегося горькими слезами; королю стало его жаль: он увел г-на де Мальзерба в свой кабинет и закрылся там с ним; спустя примерно час он вышел, еще раз обнял своего защитника и уговорил его прийти вечером.
— Этот славный старик взволновал меня до глубины души, — признался он Клери, вернувшись в комнату. — А что с вами?
Он спросил так потому, что Клери дрожал всем телом с той самой минуты, как г-н де Мальзерб, которого он встретил в передней, шепнул ему, что король приговорен к смертной казни.
Тогда Клери, желая, по возможности, скрыть охватившее его волнение, принялся готовить все необходимое для того, чтобы король мог побриться.
Людовик XVI сам намылился, а Клери стоял перед ним с тазиком в руках.
Вдруг король сильно побледнел, губы и уши его побелели. Опасаясь, как бы ему не стало плохо, Клери отставил тазик и хотел было его поддержать, но король сам взял его за руки со словами:
— Ну-ну, мужайтесь!
И он принялся спокойно бриться.
Было около двух часов, когда явились члены исполнительного совета, чтобы прочитать узнику приговор.
Возглавляли совет министр юстиции Гара, министр иностранных дел Лебрён, секретарь совета Грувель, председатель и генеральный прокурор-синдик департамента, мэр и прокурор Коммуны, председатель и общественный обвинитель уголовного трибунала.
Сантер вышел вперед.
— Доложите о членах исполнительного совета! — приказал он Клери.
