Хельге Ингстадт - По следам Лейва Счастливого
Сперва мы отошли от берега, чтобы видеть его таким, каким он представал глазам идущих с севера винландцев. Не заслоненный никакими островами, он открыт волнам океана. И к северу от мыса Дикобраз простирается такой же пляж. Пожалуй, здесь еще ярче выделялась уходящая вдаль широкая белая полоса. По прибою было видно, что тут очень мелко. К самому берегу зеленой стеной подступали могучие ели. На запад простирался необозримый лес. Рельеф довольно плоский.
Этот длинный приметный мыс, широкий, ничем не закрытый пляж, этот лес не могли не привлечь внимания мореходов. Добавлю, что я нигде не видел столь длинного и своеобразного пляжа, хотя прошел вдоль всего лабрадорского побережья, вдоль северного берега залива Святого Лаврентия, обогнул почти весь Ньюфаундленд и Новую Шотландию.
Когда идешь вдоль побережья к югу от залива Гамильтон, все так похоже на описание саги, что невозможно сомневаться – это и есть Фюрдюстрендер. Мыс Дикобраз, наверно, был назван Килевым не потому, что там нашли киль, а потому что он напоминает опрокинутую лодку. Я уже указывал, что слова «Саги о гренландцах» о двухдневном переходе Лейва Эрикссона от длинных берегов в Маркланде до Винланда вполне согласуются с расстоянием до северного побережья Ньюфаундленда.
По примеру Лейва Эрикссона спускаем на воду лодку и идем к суше. Нигде не видно гавани, а причалить к пляжу не позволяет прибой. Пристаем у крайней точки мыса Дикобраз, оттуда полчаса хода до тянущегося на север длинного берега. Ничего не скажешь, всем пляжам пляж. Ширина около семидесяти пяти метров, легкий уклон к морю, песок белый, мелкий. Волны лихо накатываются на отмель и разукрашивают ее изящными пенными узорами. Сразу за пляжем – поросшая жесткой травой береговая терраса, потом начинается густой ельник. Углубляемся в него вдоль мелкой речушки. Берега ее покрыты сплошными зарослями ольхи, осины, березы, за ними стоит та же ель. Поражают размера здешних елей. Тут и там лежат могучие стволы, поваленные ветром. Дремучий лес... На белом пляже замечаем еще одну любопытную деталь: медвежий след. Он совсем свежий, отпечатки лап и когтей на влажном песке настолько четки, что кажутся отливкой.
Мы проводим у длинного мыса Дикобраз несколько дней, исследуем его. Здесь очень красиво – высоко на пригорке посредине мыса поднимается густой, взлохмаченный ветром ельник, но есть и широкие прогалины, где в маленьких озерках плавают утки.
Вдоль берега тут и там встречаются следы человека. Кладка из больших камней – что-то вроде кладовки, разваленная пирамидка, остатки какой-то постройки.
На этом мысу привольно чувствуют себя животные. Встречаем ежа – он намного крупнее норвежского. На камни у самой воды садятся куропатки, а однажды утром мы видим идущего вдоль берега карибу. Два песца бегают в сером растрепанном уборе – еще не надели зимнюю шубу. Брюнборг, конечно отыскивает их логово, устраивает с ночи засаду и на восходе снимает детенышей.
Но больше всего здесь черных медведей. Можно подумать, что делегаты со всего лабрадорского медвежьего царства собрались на мыс Дикобраз обсудить свои проблемы. Объяснить это просто: к берегу идет мойва. Невообразимые косяки мелкой, напоминающей лосося рыбы теснятся вдоль побережья, и волны выбрасывают ее на сушу, на радость медведям. А за мойвой идет треска. Хищницы врываются в густой слой мелюзги, которая в ужасе жмется к берегу, и жадно хватают добычу. Мы долго смотрим на удивительный спектакль природы.
Первый раз я столкнулся с медведем возле скал, на которых торчат редкие елки. Неожиданно из зарослей прямо передо мной выскочил огромный зверь и помчался прочь. Черная спина исчезла в том направлении, где сейчас ходит Анна Стина. Я бегу туда, ведь моя жена не привыкла к медвежьему обществу, еще испугается. Обычно медведи не злые, но кто его знает. Отыскав Анну Стину, вижу, что она возбуждена. Запыхавшись от бега и тревоги, спрашиваю, видела ли она медведя, которого я спугнул.
– Твоего не видела, – отвечает Анна Стина так, словно у нее есть свой собственный, личный медведь. И радостно рассказывает, как они с доктором Мартенсом, стоя за камнем на берегу, вдруг заметили трусящих к ним двух медведей. Когда осталось каких-нибудь семь метров, мишки остановились и затем бросились обратно. – Это было так интересно, они совсем близко подошли, и представляешь себе, у одного из них на носу было белое пятно, – добавляет она, сверкая глазами.
Вот и пойми этих женщин.
Вечером того же дня мы видели десять медведей. Выбегут из зарослей и ковыляют вдоль берега, хватая мойву. Но как только почуют нас, длинными скачками бросаются наутек, а потом опять выходят. Забавно было глядеть на черных увальней, которые так важно занимались своими делами, на их мягкие движения. Мы не стреляли в них.
Попозже мы разожгли на конце мыса Дикобраз огромный костер из плавника и долго сидели возле него, глядя на море. Я думал о норманнах, которые, пытливо всматриваясь в незнакомую землю, подошли на лодке к этому берегу тысячу лет назад. Может быть, и они видели, как из леса выскакивали медведи...
ПУТЕШЕСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ. ОТКРЫТИЕ БОЛЬШОГО ДОМА
От длинных берегов у мыса Дикобраз «Халтен» пошел дальше на север. И вот впереди разверзся огромный зев залива Гамильтон. Этот фьорд врезается в сушу километров на двести, его широкая внутренняя часть называется озером Мелвилла.
Был тихий, безветренный день, по морю катились отлогие длинные волны, солнечные лучи просачивались сквозь легкую мглу, и острова на горизонте словно парили в воздухе. Множество птиц – гагарки, утки, чайки, чистики, гопорки – качалось на воде или стаями пролетало мимо. Перед носом «Халтена» резвились два дельфина, которые с самого утра сопровождали нас.
Миновали несколько островов, потом горловина сузилась, превратившись в узкий пролив Нарроуз с сильным течением. В самом узком месте он не больше шестисот метров, а скорость приливно-отливного течения здесь достигает шести-семи узлов.
В красивом маленьком селении Риголет у входа в Нарроуз мы остановились и побеседовали с одним из местных жителей. Теперь на здешних берегах, если не считать района в самой глубине фьорда, живет совсем мало людей. Они преимущественно смешанной крови.
Раньше было иначе. Большая часть залива Гамильтон была, так сказать, эскимосской. По топонимическим признакам, они доходили даже до реки Гамильтон. В 1824 году здесь жило около ста шестидесяти эскимосов, а прежде, несомненно, гораздо больше. Они не только ловили рыбу и били тюленей, но и охотились на карибу. Затем, как и в других местах, белые и индейцы оттеснили эскимосов на север. Раньше их было много в приморье, на юге они достигали устья реки святого Лаврентия и Ньюфаундленда, но их заставляли отступать, и теперь лишь на крайнем севере Лабрадора остались немногочисленные группы эскимосов. Что могли люди, вооруженные луком и стрелами, противопоставить европейским рыбакам и китобоям! В 1764 году миссионер Йёнс Хавен писал: «Европейские корабли открывали огонь по каждому каяку, подходившему на расстояние выстрела». А тут еще болезни европейцев, сотнями косившие эскимосов в стойбищах.
