Бернард Корнуэлл - Битва Шарпа
Луп обернулся и увидел рассерженного португальского офицера с узким лицом, конвоируемого высоким французским капралом.
— Monsieur? — ответил Луп вежливо.
— Меня зовут полковник Оливейра, и я должен заявить протест, monsieur. Мои люди сдаются, а ваши солдаты убивают их! Мы — ваши пленные!
Луп достал из ташки сигару и наклонилась к умирающему костру, чтобы найти тлеющие угли и прикурить.
— Хорошие солдаты не сдаются, — сказал он Оливейре. — Они умирают.
— Но мы сдаемся, — настаивал Оливейра с горечью. — Возьмите мою саблю.
Луп выпрямился, затянулся сигарой и кивнул капралу.
— Позвольте ему идти, Жан.
Оливейра встряхнулся, свободный от власти капрала.
— Я должен заявить протест, monsieur, — сказал он сердито. — Ваши солдаты убивают людей, которые подняли руки.
Луп пожал плечами.
— Ужасные вещи случаются на войне, полковник. Теперь дайте мне свою саблю.
Оливейра вынул саблю из ножен и протянул ее эфесом вперед суровому драгуну.
— Я — ваш пленный, monsieur, — сказал он голосом, хриплым от позора и гнева.
— Вы слышите это! — закричал Луп так, чтобы все его люди могли услышать. — Они сдались! Они — наши пленные! Смотрите! У меня сабля их полковника! — Он взял саблю у Оливейры и помахал ею в дымном воздухе. Обычаи войны требовали, чтобы он вернул оружие побежденному противнику, взяв с него честное слово, но вместо этого Луп поднял клинок, словно хотел оценить его эффективность. — Подходящее оружие, — сказал он неохотно, затем посмотрел в глаза Оливейре. — Где ваши знамена, полковник?
— Мы уничтожили их, — сказал Оливейра вызывающе. — Мы их сожгли.
Сабля сверкнула серебром в лунном свете, и черная кровь потекла из рубца на лице Оливейры, где сталь разрезала его левый глаз и нос.
— Я не верю вам, — сказал Луп, затем подождал, пока потрясенный и истекающий кровью полковник снова обретет дар речи.
— Где ваши знамена, полковник? — спросил Луп снова.
— Пойдите к черту! — сказал Оливейра. — Вы и ваша грязная страна.
Левой рукой он зажимал раненый глаз.
Луп бросил саблю капралу.
— Узнайте, где знамена, Жан, потом убейте дурака. Режьте его, если он не будет говорить. Человек обычно распускает язык, чтобы сохранить в целости свои яйца. И вы все! — закричал он на своих людей, которые остановились, наблюдая за столкновением двух командиров. — Тут вам не проклятый праздник урожая, это — сражение. Так начинайте делать вашу работу! Убейте ублюдков!
Крики начались снова. Луп сунул сигару в рот, вытер руки и пошел к казармам.
Собаки Хуаниты начали выть. От этого звука еще больше детей заплакало, но одного взгляда Шарпа было достаточно, чтобы заставить матерей утихомирить своих младенцев. Лошади ржали. Через одну из смотровых щелей Шарп видел, как французы уводят лошадей, захваченных у португальских офицеров. Он предполагал, что лошадей ирландцев уже увели. В бараках было тихо. Большинство французских нападавших преследовали португальцев, оставив достаточно пехотинцев, чтобы держать попавших в ловушку солдат в казармах. Каждые несколько секунд мушкетная пуля ударяла в каменную стену, напоминания Шарпу и его людям, что французы все еще держат на прицеле каждую забаррикадированную дверь, каждое окно.
— Ублюдки захватили бедного старого Рансибабу, — сказал Хагман. — Не могу представить, как генерал будет жить на пайке военнопленного.
— Рансимен офицер, Дэн, — сказал Купер, выставив винтовку в одну из смотровых щелей в поисках цели. — Он не будет жить на пайке. Он даст свое честное слово, и лягушатники будут кормить его надлежащим образом. Он станет еще толще. Поймал тебя, ублюдок! — Он потянул спусковой крючок, затем убрал винтовку и дал другому человеку занять свое место. Шарп подозревал, что бывшему Генеральному управляющему фургонами очень повезет, если он попадет в плен, потому что если Луп верен своей репутации, тогда, скорее всего, Рансимен лежит в своей кровати мертвый, и его фланелевая ночная рубашка и шерстяной ночной колпак с кисточкой пропитаны кровью.
— Капитан Шарп, сэр! — позвал Харпер из дальнего конца барака. — Сюда, сэр!
Шарп прокладывал себе путь между соломенными матрацами, лежавшими на утоптанном земляном полу. Воздух в наглухо заблокированных казармах был зловонным, и немногие лампы, которые еще горели, коптили. Женщина плюнула, когда Шарп проходил мимо.
— Хочешь, чтоб тебя изнасиловали там, глупая сука? Я прикажу выбросить тебя наружу, если ты этого хочешь.
— No, señor, — отпрянула она, напуганная его гневом.
Муж женщины, сидевший у смотровой щели, пытался принести извинения за свою жену.
— Эта женщина просто напугана, сэр.
— Мы тоже. Все, кроме последних дураков, напуганы, но это не означает, что можно так распускаться. — Шарп поспешно прошел туда, где Харпер стоял на коленях около груды заполненных соломой мешков, которые служили матрацами и которыми теперь заблокировали дверь.
— Там человек, который зовет вас, сэр, — сказал Харпер. — Я думаю, что это — капитан Донахью.
Шарп присел около смотровой щели рядом с забаррикадированной дверью.
— Донахью! Это — вы?
— Я в мужском бараке, Шарп. Хотел сообщить, что мы в порядке.
— Как вы ушли из башни?
— Через дверь, ведущую на крепостные валы. Здесь полдюжины офицеров.
— Кили с вами?
— Нет. Не знаю, что случилось с ним.
Шарп это не волновало.
— А Сарсфилд там? — спросил он Донахью.
— Боюсь, что нет, — ответил Донахью.
— Держитесь, Донахью! — крикнул Шарп. — Эти педерасты уйдут на рассвете! — Он почувствовал себя гораздо свободнее, узнав, что Донахью взял на себя защиту другого барака: похоже, что Донахью при всей его застенчивости и замкнутости оказался хорошим солдатом.
— Жалко отца Сарсфилда, — сказал Шарп Харперу.
— Он отправится прямо на небеса, — сказал Харпер. — Не так много священников, о которых можно сказать это. Большинство из них — настоящие дьяволы по части виски, женщин или мальчиков, но Сарсфилд был хорошим человеком, очень хорошим человеком. — Стрельба в северном конце форта затихала, и Харпер перекрестился. — Жалко и бедных португальских ублюдков, — сказал он, понимая, что означает такое затишье.
Бедный Том Гаррард, подумал Шарп. Или Гаррард жив? Том Гаррард всегда казался заговоренным. Он и Шарп сидели в красной от крови пыли возле разрушенного Гавилгура, кровь их убитых товарищей текла ручьями с каменных стен. Сержант Хаксвилл был где-то там, бормотал как обезьяна, пытаясь спрятаться под трупом мальчишки-барабанщика. Проклятый Обадия Хаксвилл, который тоже утверждал, что заговорен, хотя Шарп не верил, что ублюдок все еще жив. Сдох от сифилиса, хотя, конечно, если есть хоть намек на правосудие в этом проклятом мире, он должен пасть под пулями расстрельной команды.
