Александр Дюма - Королева Марго
— Вот видите, — воскликнула Маргарита, подбегая к нему и поддерживая его, — вот видите, я вам еще нужна!
Едва заметно шевеля губами, он прошептал:
— О да! Как воздух, которым я дышу, как свет, который вижу!
В это мгновение послышались три удара в дверь.
— Ваше величество, вы слышите? — испуганно спросила Жийона.
— Уже! — прошептала королева.
— Отпереть?
— Подожди. Это может быть король Наваррский.
— О ваше величество! — воскликнул Ла Моль, которому слова Маргариты придали силы, хотя она произнесла их шепотом, в полной уверенности, что ее услышит одна Жийона. — Молю вас на коленях: удалите меня из Лувра, живого или мертвого! Сжальтесь надо мной! Ах, вы не хотите отвечать! Хорошо! Тогда буду говорить я! А когда я заговорю, то, надеюсь, вы сами меня выгоните.
— Замолчите, несчастный! — сказала королева, находя неизъяснимое очарование в упреках молодого человека. — Замолчите сейчас же!
— Ваше величество, повторяю: в этом кабинете слышно все, — продолжал Ла Моль, не услыхав в тоне королевы ожидаемой строгости. — Не дайте мне умереть такой смертью, какой не выдумать самым жестоким палачам!
— Молчите! Молчите! — приказала королева.
— Как вы безжалостны, ваше величество! Вы не хотите ничего слушать, не хотите ничего понять. Поймите же, что я люблю вас!..
— Молчите, вам говорят! — прервала его королева, закрыв ему рот своей теплой душистой ладонью.
Ла Моль прижал ее к своим губам.
— Все-таки… — прошептал он.
— Все-таки замолчите! Мальчишка! Это еще что за бунтовщик, который не повинуется своей королеве?
Затем Маргарита выбежала из кабинета, заперла дверь и прислонилась к стене, стараясь дрожавшими руками сдержать биение сердца.
— Жийона, отвори! — приказала Маргарита.
Жийона вышла, и мгновение спустя из-за портьеры показалось хитрое, умное и немного встревоженное лицо короля Наваррского.
— Вы звали меня, мадам? — спросил король Наваррский Маргариту.
— Да. Ваше величество, вы получили мое письмо?
— Получил, и, должен признаться, не без удивления, — ответил Генрих, оглядываясь с некоторым недоверием, рассеявшимся, впрочем, очень быстро.
— И не без тревоги, не правда ли?
— Сознаюсь, мадам. Однако, несмотря на то что я окружен беспощадными врагами и еще более опасными друзьями, я вспомнил, как однажды в ваших глазах светилось великодушие — это было в вечер нашей свадьбы; и как в другой раз в них засияла звезда мужества — это было вчера, в день, предназначенный для моей смерти.
— Итак, месье? — спросила, улыбаясь, Маргарита, своего мужа, видимо, старавшегося проникнуть в ее душу.
— Итак, мадам, я вспомнил это и, прочитав вашу записку с предложением явиться к вам, тотчас сказал себе: безоружному узнику, королю Наваррскому, оставшемуся без друзей, нет другого средства погибнуть с блеском, смертью достопамятной, как умереть от предательства собственной жены, я и пришел.
— Сир, вы будете говорить по-другому, — ответила Маргарита, — когда узнаете, что все происходящее в данную минуту — дело рук женщины, которая вас любит и… которую любите вы.
В ответ на эти слова Генрих Наваррский чуть попятился, и его серые проницательные глаза взглянули из-под черных бровей на Маргариту вопросительно и с любопытством.
— О, успокойтесь! — улыбнулась королева. — Я вовсе не собираюсь утверждать, что эта женщина — я.
— Однако, мадам, ведь вы велели передать мне ключ? Ведь это же ваш почерк?
— Да, я признаю, что это мой почерк, не отрицаю и того, что эта записка от меня. А ключ — это уж другое дело. Достаточно вам знать, что, прежде чем дойти до вас, он побывал в руках четырех женщин.
— Четырех?! — изумленно воскликнул Генрих.
— Да, четырех, — сказала королева, — в руках королевы-матери, баронессы де Сов, Жийоны и моих.
Генрих Наваррский задумался над этой загадкой.
— Давайте говорить серьезно и, прежде всего, откровенно, — предложила Маргарита. — Сегодня пронесся слух, что вы, ваше величество, дали согласие отречься от протестантского вероисповедания. Так ли это?
— Слух этот неверен, мадам; я еще не давал согласия.
— Но вы уже решились?
— Вернее, я обдумываю этот вопрос. Что делать, если тебе двадцать лет и ты почти король? Есть вещи, которые стоят католической обедни.
— И в числе этих вещей — жизнь, не правда ли?
Генрих не удержался от улыбки.
— Сир, вы недоговариваете вашей мысли! — продолжала Маргарита.
— Я не могу говорить все своим союзникам; а мы, как вам известно, пока только союзники; если бы вы были и союзницей, и…
— И женой, хотите вы сказать, да?
— Да, и женой.
— Тогда бы?
— Тогда, пожалуй, было бы другое; я, может быть, стремился бы остаться королем гугенотов, каким меня считают… Теперь я должен быть доволен, если сохраню жизнь.
Маргарита посмотрела на него так странно, что возбудила бы подозрения в человеке не такого тонкого ума, как Генрих Наваррский.
— И вы уверены, что этого достигнете? — спросила она.
— Более или менее, — ответил Генрих. — Вы знаете, мадам, что в здешнем мире никогда нельзя быть уверенным ни в чем.
— Но верно то, — подтвердила Маргарита, — что вы, ваше величество, обнаруживаете такую умеренность и такое бескорыстие в своих делах, что, отказавшись от короны, отказавшись от веры, вы, вероятно, откажетесь, на что некоторые надеются, и от своего союза с французской принцессой.
В эти слова было вложено такое глубокое значение, что Генрих вздрогнул, но мгновенно подавил свое волнение:
— Мадам, соблаговолите припомнить, что в данную минуту я не обладаю свободой воли. Следовательно, я поступлю так, как мне прикажет король Французский. Если бы в таком вопросе, где дело идет ни много ни мало как о моем престоле, о моей чести и о моей жизни, спросили моего мнения, я предпочел бы не строить свое будущее на правах нашего насильственного брака, а запрятать себя в каком-нибудь замке и охотиться или в каком-нибудь монастыре и каяться в грехах.
Этот спокойный отказ от своих королевских прав, это отречение от мирских дел испугали Маргариту. Ей пришла мысль, что расторжение их брака уже согласовано между Карлом IX, Екатериной и королем Наваррским. Почему бы им не обмануть ее и не принести в жертву? Потому только, что она сестра одного и дочь другой? Опыт научил ее, что основывать на этом свою личную безопасность ей нельзя. Честолюбие заговорило в сердце молодой женщины, или, вернее, молодой королевы, которая стояла настолько выше слабодушия обычной женщины, что не могла ему поддаться и поступиться чувством собственного достоинства; да и у каждой женщины, даже заурядной, когда она в действительности любит, любовь несовместима с унижением, потому что настоящая любовь тоже честолюбива.
