Оливер Боуден - Черный флаг (ЛП)
Эдвард и Бенджамин планировали налеты и пили, пили и планировали налеты, один черт.
Неподалеку в одиночку сидел еще один пират, которого звали Джеймсом Киддом. Поговаривали, что он был сыном Уильяма Кидда. Но пока мое внимание было сконцентрировано на моих прежних товарищах — оба встали, чтобы поприветствовать меня. Здесь не было места формальностям, никто не настаивал на вежливости и приличиях, которые сковывали остальной мир. Нет, меня поприветствовали, как подобало пиратам — крепкими медвежьими объятиями Бенджамина и Эдварда, карой Багамских островов, но на самом деле они скорее были мягкими старыми медведями, у которых проступили слезы радости на глазах при виде старого друга.
— Боже, как я рад тебя видеть, — сказал Бенджамин. — Садись, выпей с нами.
Эдвард покосился на Адевале.
— Эй, Кенуэй. А это кто?
— Адевале, старший рулевой "Галки".
И тогда-то Эдвард и сострил насчет названия "Галки". Никто из них еще не упомянул робу, в которой я был, но, возможно, мне еще предстояло услышать об этом. После приветствия настал момент, когда оба бросили на меня долгие, испытующие взгляды, и я задумался: смотрели ли они на мои одежды с тем же удивлением, что и на изменения во мне, потому что, когда мы встретились впервые, я был простым мальчишкой. Но я вырос из беспомощного и надменного подростка, блудного сына, страдающего от любви, но ненадежного мужа в кого-то другого — в мужчину, закаленного сражениями, который уже не был столь беспечен со своими чувствами, не так волен с эмоциями, беспристрастный во многих отношениях. Теперь я был человеком, страсти которого были запрятаны очень глубоко.
Возможно, мои друзья увидели это. Возможно, они взяли на заметку то, что мальчик превратился в мужчину.
Я сказал им, что искал людей для экипажа моего корабля.
— Ну, — сказал Эдвард, — тут найдется подходящий народ, но будь осторожен. Две недели назад сюда прибыл корабль, битком набитый моряками короля, учиняли тут беспорядки и болтались, будто это их дом.
У меня возникло плохое предчувствие. Это была работа Вудса Роджерса? Он отправил сюда разведывательный отряд? Или тому было другое объяснение? Тамплиеры. Может, меня искали? Или кого-то другого? Значит, ставки выросли. Мне ли не знать? Уж я-то сделал больше, чем требовалось, чтобы поднять их.
Набирая людей в команду корабля, я разузнал побольше о присутствии англичан на Багамах. Те, с кем говорили я и Адевале, рассказывали, будто по островам расхаживали солдаты в цветах короля. Британцы хотели, чтобы с нами было покончено; а как же иначе — мы были бельмом на глазу Его Величества, огромным грязным пятном на флаге королевского флота, но казалось, будто британцы взялись за нас с возросшим интересом. И вот, когда я вновь встретился в "Старой Эвери" с Эдвардом, Беном и присоединившимся к нам Джеймсом Киддом, я был уверен, что посторонние не услышат моих слов.
— Вы когда-нибудь слышали о месте под названием "Обсерватория"? — спросил я их.
Я много раз размышлял над этим. Стоило мне упомянуть об Обсерватории, как у Джеймса Кидда блеснули глаза. Я бросил на него взгляд. Он был молод — лет примерно девятнадцать-двадцать, пожалуй, немного младше меня и, как и я, немного сорвиголова. Тэтч кивнул, как и Хорниголд, последний заговорил:
— Ага, — сказа он. — Слышал я об Обсерватории. Старая легенда, вроде Эльдорадо и Фонтана Молодости.
Я подвел их к столу, огляделся, нет ли поблизости шпионов короля, и разгладил на столе изображение, украденное из поместья Торреса. Оно было немного потрепанно, но от этого оно не переставало быть изображением Обсерватории. Все трое мужчин уставились на него, кто-то с большим интересом, чем остальные, а кто-то явно попытался скрыть свой истинные интерес.
— Что тебе о ней известно? — спросил я у Джеймса.
— Говорят, это что-то вроде храма или гробницы. В нем спрятано какое-то сокровище.
— Черт бы меня побрал, — рявкнул Эдвард. — Ты что, предпочитаешь золоту бабкины сказки?
Тэтч бы не согласился принять участие в поиске Обсерватории. Я это знал с самого начала. Чёрт, да я знал это до того, как открыл рот. Он хотел сокровища, которые можно было бы взвесить, измерить по шкале; ему больше по душе были сундуки, полные восьмерок реалов, покрытые кровью предыдущих владельцев.
— Она стоит дороже любого золота, Тэтч. Да больше в десять тысяч раз, чем мы сможем содрать с любого испанского корабля.
Бен тоже смотрел с сомнением, и по правде говоря, единственным, кто прислушался ко мне, был Джеймс Кидд.
— Мы живем, грабя короля, чтобы кормить его нищих, парень, — напомнил Бен. Он ткнул запачканным, обветренным пальцем в изображение, что я украл. — Это — не богатство, это — выдумка.
— Но она озолотит нас на всю жизнь.
Какими бы достойнейшими людьми не были оба мои товарища — да они были лучшими, с кем мне доводилось плавать! — я проклинал узость их взглядов. Они говорили о двух-трех вылазках, которые прокормят нас на месяц, но у меня в голове была добыча, которая кормила бы нас всю ЖИЗНЬ! Не говоря о том, что она бы сделала меня джентльменом, состоятельным и многообещающим человеком.
— Все еще мечтаешь о той бабенке, что осталась в Бристоле? — спросил с насмешкой Бен, когда я упомянул Кэролайн. — Боже, забудь уже, парень. Наш дом в Нассау, а не в Англии.
Какое-то время я пытался убедить себя, что это была правда, и они говорили верно, и мне стоило сконцентрироваться на более материальных сокровищах. На протяжении дней, которые я провел за выпивкой, планированием налётов, осуществлением этих налётов, выпивкой за их успешное выполнение, у меня было полно времени поразмыслить о том, как иронично все это сложилось. Когда я со своими "дружками-тамплиерами" стоял у стола и думал, как они глупо витают в облаках, я тосковал по своим товарищам, по тому, как ясно они выражались и свободно мыслили. Но здесь, в Нассау, ко мне оказались глухи, несмотря на то, что на первый взгляд казалось иначе, несмотря на то, что они говорили, и даже несмотря на символ черного флага, с которым меня представили в один залитый солнцем полдень.
— Мы не признаем здесь ничьи цвета, но восхваляем их отсутствие, — сказал Эдвард Тэтч, когда мы смотрели на "Галку" вдалеке, на борту которой стоял Адевале у флагштока. — Посему да будет Черный Флаг знаком ничего иного, кроме как твоей верности свободе человека. Этот — твой. Плавай под ним с честью.
Флаг мягко развевался на ветру, и я гордился — я гордился. Я был горд его значением и своим участием в нем. Я помог построить что-то стоящее, я боролся за свободу — истинную свободу. И все же глубоко в моем сердце зияла дыра, когда я думал о Кэролайн и о зле, которое причинили мне. Видишь ли, моя милая, я вернулся в Нассау другим. Что до тех страстей, запрятанных так глубоко, то я ожидал того дня, когда начну действовать по их зову.
