Георг Борн - Евгения, или Тайны французского двора. Том 1
— Кто там? — спросил густой голос.
Клод взглянул на немого монаха, желая узнать, как он теперь объяснится, тот схватил ручку двери и три раза постучал ею; затем послышалось, как ключ повернулся в замке и ворота отворились.
Брат-привратник, по-видимому, изумленный, взглянул на поздних гостей, но немой быстро объяснил ему все знаками, после чего привратник, поклонившись незнакомцам, почтительно пропустил их и затем снова запер за ними ворота.
Перед предводителями карлистов находился теперь старый, серый монастырь, с его бесчисленными решетчатыми келейными окнами и открытым порталом, где царил глубокий мрак.
— Есть ли у вас место для ночлега? — полушепотом спросил маркиз привратника.
— Если благородные господа удовольствуются малым, то все будет устроено, — ответил старый монах и пошел вперед по направлению к порталу.
Три героя дона Карлоса и немой последовали за ним. Достигнув больших переходов, брат-привратник направился к кельям, находившимся в глубине обширного здания.
— Благородные доны должны удовлетвориться только двумя кельями, больше свободных нет, — сказал он и отворил старые, коричневые двери двух небольших комнат, которые находились не рядом, а разделялись несколькими комнатами.
— Нам достаточно этой одной, которая побольше, — ответил маркиз.
— Но в ней только одна постель.
— Мы перенесем постель из другой комнаты, — подхватил Олимпио, — и если вы принесете нам еще кружку вина и лампу, мы вам будем очень благодарны.
Не дожидаясь ответа привратника, который, по-видимому, колебался, Олимпио и Филиппо схватили постель из другой кельи и перенесли ее в ту, где уже расположился маркиз.
В эту минуту от проницательного Клода не ускользнуло, что привратник и немой обменялись несколькими словами, но в следующую минуту он подумал про себя, что ошибся, так как немой объяснялся только знаками.
Привратник хотел удалиться, чтобы принести лампу и кружку вина, и Олимпио заметил, что немой монах приготовился идти вместе с ним.
— Нет, — воскликнул Олимпио, понизив голос и подскочив к нему, — это против договора, благочестивый брат. Назад! Брат-привратник может принести лампу и вино один, без твоей помощи.
Черт возьми, что у тебя за мягкие нежные ручки, монах, совершенно, как у женщины! Не монахиня ли ты?
Олимпио схватил руку немого и потащил его с собой в комнату, между тем как брат-привратник медленно удалился, чтобы принести то, что требовали.
Монаху, по-видимому, не понравилось грубое обращение и слова Олимпио. Он отошел в сторону и стал наблюдать за, каждым движением карлистов, которые вполголоса советовались о том, не нужно ли им будет по очереди сторожить комнату.
— Разумеется, речь может идти только о нас двоих, — сказал вполголоса Олимпио, обращаясь к Филиппо. — Маркиз должен отдыхать.
— Я думаю, если мы оставим немого здесь и положим оружие возле себя, то мы поступим достаточно осторожно, — ответил маркиз.
— Мы, во всяком случае, осмотрим келью при свете и тогда только окончательно решим, как поступить, — предложил Филиппо, между тем как в проходе появился брат-привратник с монастырской лампой и огромной каменной кружкой в руках.
— Клянусь именем всех святых, этот монах мне нравится! — закричал Олимпио, подходя к привратнику. — Какой сорт ты нам принес, благочестивый брат?
— Мальвазию, благородный дон, — ответил старый монах своим низким голосом и поставил маленькую лампу на коричневый стол, на котором возле распятия стояло несколько стаканов.
Клод и Филиппо стали оглядываться кругом. В комнате находились, кроме двух поставленных рядом постелей, еще два коричневых жестких стула и маленькое решетчатое окно. Келья была высокой и со сводом; коричневая дверь с задвижкой, по-видимому, не имела замка.
Олимпио, казалось, принял на себя роль хозяина. Он подал привратнику несколько червонцев, схватил каменную кружку, наполненную до самого края, и при неровном свете маленькой лампы налил вино в стаканы.
— Вино имеет превосходный вкус и аромат, — сказал он, после чего привратник, пожелав господам спокойной ночи, вышел из кельи и запер за собой дверь.
Немой стоял в стороне, около стены, со скрещенными на груди руками, с поникшей головой.
— Тебе надоест стоять, монах, — сказал Олимпио, — возьми стул, я сяду на другой, а мои товарищи лягут сейчас спать. Пейте, мальвазия, кажется, очень хороша!
Он подал маркизу и итальянцу полные стаканы, один — немому, и потом сам попробовал вино.
— Черт возьми, вино лучше на вид, чем на вкус! — сказал он, смеясь. — Как, ты не хочешь пить, монах?
Немой, севший на пододвинутый ему стул, сделал отрицательное движение.
— Не прикидывайся, мы это знаем лучше, — продолжал Олимпио, между тем как Клод и Филиппо осушили стаканы. — Ты должен пить, когда находишься в нашем обществе. Или у вас есть еще лучшее вино?
Монах объяснил знаком, что это лучший сорт, какой только есть в монастыре.
— Так и следовало ожидать, потому что в хорошем доме гостям подают всегда что только есть наилучшее. Пей, монах, подойди сюда, я чокнусь с тобой.
Олимпио схватил стакан — монах увидел, что должен уступить просьбе карлистского офицера. Он чокнулся с ним, и в то время, как Олимпио, который любил хорошее вино, осушал стакан, монах осторожно и незаметно вылил вино на свою темную рясу.
Маркиз, казалось, был очень утомлен. Он лег на подушки, накрылся своей шинелью; и Филиппо, выпив второй стакан вина, вдруг почувствовал такую усталость, что охотно принял предложение Олимпио предоставить ему сторожить первую половину ночи.
Вскоре тяжелое дыхание Монтолона и итальянца обнаружило, что они крепко спят. Олимпио, тоже выпивший второй стакан вина, заметил, что и монах заснул, сидя на стуле.
Кругом царила мертвая тишина. Лампа горела тускло и неровно. Какая-то непреодолимая усталость все больше и больше овладевала Олимпио, а вскоре и он погрузился в глубокий сон, как после снотворного напитка.
XV. ПОМОЩЬ В НУЖДЕ
В эту же самую ночь старый смотритель замка и его дочь покинули свое жилище. Они рука об руку брели по темным улицам Мадрида по направлению к Толедским воротам, чтобы бежать из этих мест, где они так долго мирно и счастливо жили.
Мануил Кортино не говорил ни одного слова, он не хотел причинить еще больше горя своей дочери. Долорес же чувствовала, что была виновата в несчастье, постигшем ее отца, и сердце ее разрывалось от боли. Но она легко перенесла бы тяжелые испытания, она была бы крепкой опорой для своего убитого горем отца, если бы ее не терзали мучительные слова, сказанные графиней Евгенией. Не слыша тех слов, Долорес гордо вышла бы из замка с отцом, так как она чувствовала, что сделала только то, что повелевало ей сердце. Она бы утешала Мануила Кортино, она бы стала умолять его о прощении, и он ради своей любви все бы забыл и простил ей. Но теперь все было иначе. В душу закрались сомнения, лишившие ее покоя и сделавшие ее жертвой отчаяния.
