Александр Дюма - Последний платеж
Свидание сразу же началось в присутствии Гайде, которая хотела этого, страшась, как бы накал разговора не породил какую-нибудь беду.
Но опять-таки, паче всего ожидания Жорж-Шарль держался почти униженно, во всяком случае, с такой скромностью, которая даже вызывала сомнения или подозрения, — не просто ли это искусная игра, вызываемая обстоятельствами, Эдмону и Гайде еще не известными?
Повествование его было горестным.
— Ваше предостережение, граф, не оказалось пустым, напрасным… — признался он прежде всего. — Если вы предвидели для меня годы мучений, предвидение ваше вполне подтвердилось. Да, редкую ночь на протяжении нескольких лет я не скрипел зубами от злости и бешенства, что не согласился на договор с вами… Пусть этот Договор ущемлял и мою свободу и чувство достоинства, но он обеспечивал мне главное — отсутствие самого страшного для человека — чувство беспомощности! Вскоре после встречи с вами у меня увеличилось семейство, родился сын, о котором мечтали и я, и моя жена, бывшая свояченица Пушкина, его бель-сер… Сразу же я вспомнил о вашей готовности и желании быть полезным этому пусть и дальнему, но все же родичу чтимого вами российского поэта и вместе с тем, возможно, и вашему собственному родичу… Если точна ваша версия о родстве марсельских и эльзасских Дантесов… А барон де Геккерен в самом деле погрузился в финансовые операции большого размаха, и ему было уже не очень до меня, как вы тоже правильно предсказали…
Он даже потупил глаза в знак пристыженности своей или почтения к зоркости дальновидного Эдмона.
Свой цилиндр он совершенно в стиле бедного родственника держал на коленях и вовлекал его края в действие, когда в этом ощущалась надобность психологического свойства — в секунды раздумья и смущения.
Он продолжал:
— Стесненность в средствах, которой так легко было избегнуть, приняв ваши благородные в общем-то условия, угнетающе действовали не только на меня, но и на мою жену Екатерину… Я скрыл еще от нее, к счастью, полное содержание вашего тогдашнего договора: он был известен ей лишь в самых общих чертах, в чертах преимущественно негативных: «запрещается то-то, отменяется то-то…» Но она женским чутьем догадывалась, что, ставя ряд каких-то запретов, вы, граф, человек колоссального богатства, не могли не компенсировать меня как-то и чем-то за все это… Она смутно догадывалась, что я наглупил! Вскоре после рождения сына она умерла, мучительно тревожась о судьбе его и остальных наших детях, общим числом четырех… Мог ли я растить и воспитывать их без чьей-либо помощи, без крупных или хотя бы значительных средств? Терзания мои все возрастали…
Эдмон подозревал, что это — старательно подготовленная и искусно разыгранная мелодраматическая сцена. И вместе с тем, что-то новое угадывалось в этом человеке, то, чего не было в нем, судя по прежним рассказам и оценкам, касающимся его персоны.
Но что именно? Может быть потеря жены, вдовство с четырьмя маленькими детьми все же произвели некий существенный перелом в этой легкомысленной, авантюристической натуре, сделали то, возможность чего допускали когда-то он и Гайде: возможность некоего перерождения, озарения, того, что по-гречески называется «катарзис».
Гайде продолжала молчаливо вбирать в себя каждое произнесенное гостем слово, уже не как прежде швыряемое, а почти с усилием выдавливаемое слово.
Когда он говорил о смерти жены, Гайде даже показалось, что у него на ресницах блеснули слезы, а голос сдавил с трудом преодоленный спазм.
— Да, господин граф, я еще раз должен признаться, что я грыз локти при воспоминании о нашем с вами когда-то разговоре и о своем мальчишеском фанфаронстве и отказе от соглашения — такого фантастически благоприятного, такого, которое давало мне право называть сказочным, да и то, это было бы слишком скромно…
«Он собирается возобновить разговор этот сейчас»… — мелькнуло у Эдмона с наплывом неприязненности, даже гнева. — «Напрасный расчет!»
— Лишь позже, когда уже было невозможно что-либо поправить в сделанном, я понял… — продолжал кающимся голосом выкладывать Жорж-Шарль, — да, я отчетливо понял, какую страшную альтернативу поставили вы передо мной… Принять ваши условия выглядело для меня постыдным рабством, погружением в моральное небытие, самоуничтожением заживо… Отвергнуть же их, эти условия, оказалось источником непрерывного самоистязания, самобичевания, непрерывных угрызений: зачем я отверг это? О, несчастный, самовлюбленный глупец!
Эдмона на миг порадовало совершенно точное совпадение своего былого, семь лет тому назад замысла с тем, что рассказал сейчас Жорж-Шарль. Видимо, такое же ощущение было и у Гайде, которая была полностью посвящена в свое время в план Эдмона. С той существенной разницей, однако, что к ее радости и гордости за дальновидность и ум ее мужа примешивалось и чисто женское чувство жалости… Тем более, когда Жорж-Шарль рассказывал о жене и ее мучениях.
— Вам было жаль, что вы не приняли моих предложений? — в упор и напрямик спросил Эдмона, как бы стремясь положить поскорее конец излияниям гостя, да и всей беседе с ним вообще.
Было ясно, что блистательно задуманное осуществилось: семь лет этого человека терзало мучительное сожаление о глупо упущенной возможности стать миллионером, ни от кого независимым, иметь дворцы, кареты, десятки отборных коней, сотни слуг и прислужников, блистать в свете в положенное время и наслаждаться покоем тишины в летнюю пору в роскошном уединенном замке — в Богезах или в Бретани…
— Да, — глядя вдруг опять с наглым прямодушием ему в глаза, — ответил Жорж-Шарль. — Я и мучился, и восхищался одновременно вашей поразительной изобретательностью. Вы поступили со мной, как делают наши эльзасские фермеры с лисами и хорями. Капкан ставится с таким расчетом, чтобы туда попала нога или хвост. Зубы капкана захлопываются, и зверь до конца своей жизни должен делать бесполезный выбор: откусить себе собственную ногу или хвост; или же так и таскать за собой сводящий с ума адский прибор, придуманный человеком — капкан.
Огонек злости вдруг на миг вспыхнул в его уже почти сорокалетних, заметно утомленных жизнью глазах. Это все-таки были глаза человека, еще не перестававшего мечтать о крупном жизненном выигрыше.
— Да, — повторил уже другим, более смиренным тоном Жорж-Шарль. — Целых семь лет я старался заглушить в себе настойчивый, неодолимый голос алчности, пытался противопоставить вашим миллионам какие-то иные возможности и перспективы… Помните, может быть, нашу короткую, мимолетную встречу в Марселе, в конторе арматора, снаряжавшего экспедицию на восток… Я хотел собственными руками зарабатывать на жизнь себе и моей семье.
