Артуро Перес-Реверте - Мост Убийц
Казалось, прорвало дамбу — таким потоком хлестали из Люциетты слезы и слова. Она упала на колени и молила не убивать ее. Алатристе глядел на девушку в некотором помрачении, силясь вникнуть в смысл того, что она говорит. Давняя неапольская история отплясывала дьявольский танец в отуманенной вином голове. Но вот он тряхнул головой, избавляясь от наваждения, спрятал кинжал в ножны. Выругался шепотом. Сделал несколько шагов прочь, стараясь как можно дальше отойти со света, уперся рукой в стену и выблевал все, что было выпито за сегодня.
Повернув ключ в замке, он снова запер Люциетту. Потом в два крупных шага оказался рядом с донной Ливией Тальяпьерой, которая молча глядела на него. Не останавливаясь, на ходу, протянул ей ключ и по коридору направился к себе. В своей комнате бросил на кровать кинжал, вымыл лицо, прополоскал рот — и застыл, наклонив голову, опершись обеими руками о крышку умывальника, чувствуя, как вода капает у него со лба и усов. Потом вытерся полотенцем и вернулся в гостиную. Куртизанка была там, где он ее оставил. Сидела на турецком диване у неразожженной фарфоровой печки. И не произнесла ни слова, вновь увидев перед собой капитана.
— Он был не просто и не только гондольер, — сказал Алатристе. — Девушка ваша шпионила за нами по его поручению.
Женщина кивнула строго и значительно:
— Дзнаю. Подкараулила.
Алатристе в раздумье прошелся взад-вперед по комнате. Он представлял себе, какие лица будут у Бальтасара Толедо и Сааведры Фахардо, когда они об этом узнают. И пытался угадать, что́ изменит это происшествие в общем плане.
— Что думаете предпринять?
Алатристе пожал плечами. И понял с облегчением, что на самом деле ему ни о чем не надо думать. Ну, или почти ни о чем. Он сегодня свою роль исполнил. До известной степени, разумеется. Сведения будут переданы, а принимать решения — не его дело. Когда есть начальство, это чудесным образом облегчает жизнь. Тем и хороша военная служба: там докладывают по команде снизу вверх, а сверху вниз — отдают команду, там есть то, что именуют красивым словом «субординация», там у каждого — своя мера ответственности.
— Продолжать, — ответил он бесхитростно. — В том, что за нами следили, нет, в сущности, ничего необычного… Как вы, сударыня, изволили заметить ранее, вся Венеция — под наблюдением.
— Я о Люциетте.
В очередной раз он восхитился хладнокровием этой женщины. Ремесло закалило ее на славу. Тем более — кому же понравится держать в доме горничную-предательницу. Капитан не позабыл, каким безразличным взглядом она проводила его, когда он уходил допрашивать служанку.
— Не знаю, — и показал на запертую дверь. — Сможете подержать ее под замком, пока все не кончится?
— Опасно, — качнула головой куртизанка. — Днем в доме — другие слуги. Ко мне наведываются подруж-жки, как вы сами знаете, синьор.
Она произнесла это, глядя ему прямо в глаза с уверенностью, граничившей со спокойным вызовом. И не без любопытства. С той минуты, как он ушел допрашивать Люциетту, куртизанка, откинувшись на спинку турецкого дивана, смотрела на него не так, как раньше. Изучающе смотрела — вот самое верное слово. И этот неотступный взгляд вселял в него смутное беспокойство.
— Она очень напугана, — заметил он. — Сказала больше, чем должна была, и теперь ей стоит опасаться Николо и его присных.
Донна Ливия согласилась. Выказав изрядный здравый смысл и практическую сметку, признала, что страх сделает девушку покорной и послушной. Они выведут ее из дома, посадят в закрытую гондолу и доставят в надежное место. Что же касается синьора Педро Тобара и его слуги — тут она остановилась и вновь окинула его ожидающим взглядом, — хорошо бы им на будущее предпринять дополнительные меры предосторожности.
— Да и вам, сударыня, они не помешают, — заметил Алатристе.
И заметил вполне искренне. Ему вовсе не хотелось, чтобы она попала в руки дзаффи — сбирров венецианской инквизиции, наводящих на всех ужас.
На это куртизанка мягко улыбнулась:
— Чтобби не стать пендальо ди форка?[24] Как это будет по-вашему?
— Чтобы пеньковую хворобу не подцепить, — улыбнулся он в ответ.
Она чуть склонила голову набок, словно прислушиваясь к звучанию испанских слов.
— Да… Думаю, что да.
И медленно поднесла руку к горлу — белому и нежному, отметил капитан, — откуда исходил бархатистый голос с едва заметной хрипотцой. Изобильные груди под парчовым халатом приподнимали ночную сорочку, которая благодаря позе куртизанки, откинувшейся на спинку дивана, особенно явственно обрисовывала роскошное и все еще статное тело. Алатристе спросил себя, случайно ли все это, и решил — нет, ни в коем случае. Ибо женщина с опытом Ливии Тальяпьеры на волю случая не оставляет ничего, даже самой малой малости. Без сомнения, она владела своим телом в силу и прирожденного мастерства, и профессиональной умелости, и каждое движение было выверено и отточено не хуже, чем у танцовщицы или комедиантки. Знала, как сделать так, чтобы ни жест, ни взгляд не пропали втуне, чтобы попадали в цель и разили без промаха.
— Вы, синьор Педро — человек особенный.
Она еврейка, вспомнил Алатристе. Хотя и не очень похожа. Из испанских евреев, называемых «марранами», которые некогда бежали с Пиренеев и рассеялись по свету. В былые времена ему приходилось иметь дело с женщинами этого племени, и все они были горячи, упруги телом и гладки кожей. Нежны и податливы. Почти у всех были грустные глаза, в которых порой мелькала мстительная угроза. А у Ливии Тальяпьеры глаза были не такие. В них светилось безмятежное, отчужденное спокойствие, доступное лишь тем, кто побывал во множестве объятий и знавал тысячи мужчин: а нынче ночью — еще и чуть приправленное и сдобренное любопытством, придававшим взгляду странную, непривычную пристальность. В своей долгой жизни солдата и эспадачина Диего Алатристе нечасто пользовался услугами проституток. А если пользовался, то за любовь не платил. Он относился к тому разряду мужчин, которые приобретают благосклонность женщин — в том числе публичных — не за деньги. Даром. Ну, или почти. И захоти он только, смог бы, как и многие из его товарищей, мягко спать и сладко есть за счет неустанных трудов выбранной подружки. Так или иначе, солдатская жизнь приучила его к тому, что большинство шлюх, как правило, равнодушно чуждаются нежных чувств по отношению к мужчинам, даже если и живут за их счет. Еще и от этого сейчас, оказавшись под прицелом больших миндалевидных глаз, он чувствовал себя как-то неуютно. От внимательного взгляда донны Ливии не укрылось ничего. Озадачивало и произнесенное ею минуту назад слово «особенный». Особенна здесь только тяга, которую я невольно испытываю к этой бабе даже в столь неподходящих обстоятельствах, подумал капитан с обычной своей спокойной покорностью судьбе.
